Непослушной рукой, с острой болью в сердце я открыл конверт. Там оказалось, как она и говорила, составленное по всем правилам завещание, подписанное и заверенное, по которому все, безусловно и безоговорочно, отходило «Нине, графине Романи, проживающей на вилле Романи в Неаполе». Я прочел его и вернул ей.

– Наверное, он вас любил! – сказал я.

Нина рассмеялась.

– Конечно, – весело ответила она. – Но ведь меня многие любят, в этом нет ничего нового. Я привыкла к тому, что меня любят. Но вот видите, – продолжила она, возвращаясь к завещанию, – здесь оговаривается: владелицей всей его собственности на момент смерти. Это означает все деньги, оставленные его дядюшкой в Риме, так ведь?

Я поклонился, не решившись говорить, чтобы не выдать своих чувств.

– Я так и думала, – радостно пробормотала она скорее себе, нежели мне, – и у меня есть право на все его письма и бумаги.

Тут она внезапно умолкла и взяла себя в руки.

Я ее понял. Она хотела вернуть свои письма мертвецу, дабы ее любовная связь с ним не выплыла наружу при каких-то случайных обстоятельствах, которые могли застать ее врасплох. Хитрая чертовка! Я почти обрадовался тому, что она показала мне, как глубоко увязла в пороках и обмане. В ее случае и речи не могло быть о жалости или снисходительности. Если подвергнуть ее сразу всем пыткам, изобретенным дикарями или жестокими инквизиторами, это наказание показалось бы очень легким по сравнению с ее преступлениями. Преступлениями, за которые, заметьте, закон не предусматривает другого средства, кроме развода. Устав от этой отвратительной комедии, я посмотрел на часы.

– Пришла пора вас покинуть, – сказал я с церемонной учтивостью. – Время быстро летит в вашем очаровательном обществе! Однако мне еще предстоит дойти пешком до Кастелламаре, найти там свой экипаж, к тому же необходимо решить множество дел до отъезда этим вечером. По возвращении из Авеллино могу я рассчитывать на ваше гостеприимство?

– Вам это известно, – ответила она, положив голову мне на плечо, когда я, продолжая игру, обнял ее на прощание. – Вот только мне хочется, чтобы вы вообще никуда не уезжали. Дорогой, не покидайте меня надолго – я буду так несчастна, пока вы не вернетесь!

– Говорят, разлука укрепляет любовь, – с притворной улыбкой заметил я. – Пусть так будет и с нами. Прощайте, дорогая моя! Молитесь за меня, полагаю, вы здесь очень много молитесь?

– О да! – наивно ответила она. – Здесь больше нечего делать.

Я крепко сжал ее руку. Обручальное кольцо у нее на пальце и кольцо с бриллиантом у меня на руке сверкнули на свету, будто скрещенные шпаги.

– Тогда молитесь, – произнес я. – Стучитесь в небесные врата с сладкоголосыми мольбами об упокоении души бедняги Феррари! Помните, что он любил вас, хоть вы его никогда не любили. Из-за вас он поссорился со мной, своим лучшим другом, и из-за вас он умер! Молитесь за него, кто знает… – заговорил я с пафосом. – Кто знает, не его ли слишком рано отлетевший дух теперь рядом с нами, слышит наши слова и видит наши взгляды?

Она слегка задрожала, и ее руки похолодели в моих ладонях.

– Да-да, – продолжил я немного спокойнее, – вам нельзя забывать молиться о нем, он был молод и не готов к смерти.

Мои слова частично возымели на нее желаемое действие: ее заранее приготовленные фразы уже не годились. Казалось, она ищет какой-то ответ, но не находит его. Я по-прежнему сжимал ее руки.

– Обещайте мне! – продолжал я. – И в то же время молитесь за своего покойного мужа! Они с беднягой Феррари были близкими друзьями, сами знаете, и было бы правильно соединить их имена в одной мольбе, адресованной Ему, «от которого нет тайн» и кто всевидящим оком оценивает чистоту ваших помыслов. Вы это сделаете?

Она улыбнулась слабой неискренней улыбкой и тихо ответила:

– Конечно же да. Обещаю вам.

Я отпустил ее руки. Я был доволен. Если она посмеет молиться вот так, я чувствовал, я знал, что тем самым она навлечет на свою душу двойной гнев небес, ведь я уже видел дальше могилы! Простая смерть ее тела доставит мне лишь небольшое удовлетворение, я же стремился к полному уничтожению ее порочной души. Я поклялся, что она никогда не покается, ей никогда не представится возможность сбросить с себя всю подлость, как змея сбрасывает кожу, и, облачившись в невинность, попросить позволения шагнуть в Вечные Владения, куда отправилась моя дочурка, – никогда, никогда! Ни одна церковь ее не спасет, ни один священник не отпустит ей грехи – ни за что, пока я жив!

Она смотрела на меня, пока я застегивал пальто и надевал перчатки.

– Вы уже уезжаете? – робко спросила она.

– Да, теперь я уезжаю, дорогая моя, – ответил я. – Что? Отчего вы так побледнели?

Лицо ее внезапно сделалось совсем белым.

– Дайте мне еще раз взглянуть на вашу руку, – с лихорадочным нетерпением попросила она. – Ту, на которую я надела кольцо!

Я с готовностью снял только что надетую перчатку и улыбнулся.

– Какая странная фантазия пришла вам в голову, моя маленькая? – игриво спросил я.

Она не ответила, взяла мою руку и стала пристально и с любопытством ее рассматривать. Затем подняла взгляд, губы ее нервно дернулись, и она рассмеялась хриплым, безрадостным смехом.

– Ваша рука, – бессвязно пробормотала она, – с… этим… кольцом… на пальце… в точности… как у Фабио!

Не успел я и слово сказать, как у нее началась бурная истерика: она попеременно рыдала, вскрикивала и смеялась, впав в дикое, полубезумное состояние, которое обычно выводит из себя самого сильного мужчину, не привыкшего к таким вспышкам. Я позвонил, чтобы позвать на помощь. Явилась послушница и, увидев состояние Нины, выбежала, чтобы налить воды и послать за Наместницей. Та вошла тихими шагами, со своим обычным невозмутимым видом, одним взглядом оценила ситуацию, отпустила послушницу, взяла стакан с водой, побрызгала ею Нине на лоб и силой влила несколько капель ей в рот, разжав стиснутые зубы. Затем повернулась ко мне и несколько высокомерным тоном осведомилась, что вызвало этот приступ.

– Право же, не могу вам сказать, – с некоторой озабоченностью и раздражением ответил я. – Конечно же, я рассказал графине о неожиданной кончине ее друга, но она восприняла это известие с образцовым спокойствием. Обстоятельство, которое, по всей вероятности, так сильно ее расстроило, состоит в том, что она обнаружила – или сказала, что обнаружила, – сходство между моей рукой и рукой ее покойного мужа. Это представляется мне абсурдным, но иного объяснения этому женскому капризу не существует. – Я пожал плечами, словно был раздражен и начал терять терпение.

На бледном серьезном лице монахини мелькнула улыбка с явными признаками сарказма.

– Видите ли, это все от чувствительности и изнеженности сердца! – произнесла она холодным, бесстрастным голосом, и в ее ледяных интонациях я услышал некий иной смысл, нежели вложенный в произнесенные ею слова. – Мы, возможно, не способны понять всю глубину ее тонких чувств, а посему нам не дано о них судить.