Хотя, с другой стороны, если и на Юге прорастет такое же странное зернышко, но скорее всего там все порталы под неусыпным надзором. И потому эти фантазии лучше оставить… хотя и жать.

Из окна увидел, как появился отец Дитрих, он сразу начал общаться с иерархами церкви, что прибыли из разных провинций, даже из Ундерлендов. Все оживленно обмениваются мнениями, мне показалось, что меньше всего говорят и даже думают о выборах короля, у церкви цели пограндиознее.

Оставив бумаги, я вышел в коридор, стражи замерли, я буркнул:

— Вольно, вольно… но не слишком.

Огромный двор, что всегда казался необъятным, сейчас тесноват от гостей, что не спешат по зданиям, где не удастся общаться так же вольно, одновременно высматривая в толпе новых знакомых.

Я потихоньку и смиренно приблизился к отцу Дитриху, глазки долу, поцеловал ему руку, сморщенную и дряблую, как лапа птеродактиля.

— Благословите, святой отец…

Он перекрестил, на лице сочувствие и тревога, словно я не чудо морское, а тяжелобольной, что может и не выкарабкаться.

— Господь тебе в помощь, сын мой.

— Спасибо, святой отец!

Он вздохнул.

— Как ты?

— Тружусь, — заверил я, — как во — о-от такая пчелка! И без жала. Божья пчелка. Безвредная и беззубая.

Он сказал негромко:

— Ты что‑то хочешь сказать?

— По мне так видно? — спросил я.

— Мне видно, — ответил он.

— Ну, — протянул я, — если можете отойти со мной чуть в сторону, а то здесь так галдят…

Он даже не дослушал, двинулся прочь, я догнал и сказал быстро:

— Отец Дитрих, дело вроде бы пустяк, но на самом деле очень серьезное, такие пустяки приводят к лавинам. Послушайте меня очень внимательно. Далеко — далеко отсюда, в тех далеких королевствах, откуда я добрался сюда, из‑за упрямства церкви по одной мелкой мелочи, даже мелочишки, произошел очень серьезнейший раскол. Да — да, в самой церкви.

Он посмотрел на меня очень строго.

— О чем ты, сын мой?

— Один король, — сказал я, — вы о нем вряд ли слыхали, не получив от жены за пятнадцать лет супружеской жизни наследника, попросил церковь расторгнуть брак, чтобы он мог вступить в новый брак. Церковь ему отказала. Несколько лет он добивался у папы разрешения на развод, собирались различные комиссии и суды, но развода ему так и не дали. Тогда он в ярости заявил, что его королевство отныне выходит из‑под власти папы. В его землях будет своя церковь со своими законами!

Отец Дитрих воскликнул:

— Это невозможно! Это же… разорвать плащ Христа, что укрывает наш мир…

— Плащ был разорван, — отрубил я. — Из‑за упрямства и нежелания уступить в таком пустяковом вопросе. Этот король вырвал церковь своей страны из единого пространства и объявил ее отдельной и независимой, подчиняющейся только ему, как главе государства, а не папе. После чего его церковь, конечно же, дала ему право развестись и взять новую жену.

Он вздрогнул, перекрестился.

— Разве такое мыслимо?

— Для сильных людей мыслимо все, — ответил я твердо. — Отец Дитрих, я очень хочу, чтобы у нас церковь всегда была той, какой должна быть. Сейчас мы все видим, герцогиня Изабелла ушла к Вирланду и счастлива с ним, а герцог Готфрид счастлив с леди Элинор. Так почему же не разрешить им то, что уже создано и никому не вредит?

Он вздохнул.

— Сын мой, я понимаю твои чувства… и сам на твоей стороне! Но догмы для того и необходимы, чтобы здание стояло незыблемо. Нельзя поддаваться…

— Но церковь для людей!

— И для Великой Идеи, — напомнил он. — Если каждый мирянин начнет вытаскивать для себя песчинку, в конце концов само здание зашатается и рухнет, погребя нас под обломками. И мир вернется к дикому язычеству.

Я слушал и опускал голову. Отец Дитрих говорит все правильно, однако высокие истины бывают слишком холодными и тяжелыми, чтобы нести их везде и во всем. Человек устает, и если ему не позволить сесть и перевести дух, он сядет сам. А это будет уже неповиновение.

— Жаль, — проговорил я. — Очень жаль.

Он кивнул, лицо стало холодным и отстраненным. Я, почтительно поддерживая его под локоть, отвел обратно к группе епископов, в голове стучит предостерегающее, что мне только церковными реформами позаниматься осталось, и тогда вообще будут кранты, я сам, как пирамида из песка, рассыплюсь под первым же дождиком.

Про реформы нельзя даже заикнуться, это не только сразу потерять поддержку Вселенской церкви, да еще и попасть в еретики. В лучшем случае. Про худший и думать не хочу.

Безусловно, я на стороне церкви. Безоговорочно. Но это не значит, что слепо приму все, что она говорит и делает. Одно время и молодой Лютер все принимал и свято исполнял, пока не увидел, что… кое‑что нужно исправить.

Исправил, да еще так исправил, что раскол несколько веков терзал Европу. В религиозных войнах погибло больше народу, чем во всех битвах и даже во время чумы. Германия стала первой лютеранской страной, а затем поправки Лютера перекинулись в Англию и пошли дальше — дальше, после чего страны, принявшие его протестантство, стали самыми могущественными и богатыми, а немецкие колонисты завезли протестантство и за океан, где оно стало основной религией.

Так что пойти против церкви — это не против Творца. Лютер как раз и опирался в отрицании официального католицизма на Библию, всякий раз приговаривал: «этого в Библии нет» и «в Библии есть все, что нам нужно».

Вернувшись в кабинет, подписал еще десятка два указов, три спора между лордами умело передал в Совет по геральдике, освободил от налогов поставщиков парусины, дело хоть и доходное, но еще мало кто умеет выделывать достаточно высокого качества, потому нужно поощрять, а то и выделять гранты на развитие.

Сэр Жерар время от времени докладывал о посетителях, которых нельзя не принять, уж и не представляю, сколько он уже отсеял, я принимал, жаловал, разрешал споры, наконец поглядел по сторонам, оглянулся на сэра Жерара, он все так же следит за мной, насупленный, как сыч на морозе.

— Что‑то я Арчибальда Вьеннуанского не вижу, — сказал я. — Такой элегантный красавец, любимец женщин и веселья, он должен быть здесь в самой середке!

Он вздохнул, потупился.

— Ваше высочество…

— Что? — спросил я в тревоге. — Что могло случиться? Его любили все, а врагов не было. Этот баловень — аристократ просто рожден для счастья!

Он вздохнул еще тяжелее, развел руками и начал смотреть в сторону.

— Говори, — велел я. — Он жив?

— Да…

— Искалечен?

— Снаружи нет…