Появление Лучникова он прозевал. Именно потому, что не сразу узнал в сутулом обтрепанном мужике того усатого Мальборо-мэна, который за последний год примелькался всему Крыму. Почему грохочут барабаны, неужели тип в штатском ошибся… Но человек, что шел по ковровой дорожке мимо «парадного» казачьего батальона остановился, увидев вокруг себя спины, и растерянно оглянулся. И тут Верещагин его узнал. Узнал и понял: так нельзя. Может быть, тот Лучников и должен был получить свое, но этот все уже получил.

Артем, движимый скорее наитием, чем рассудком, шагнул вперед, оттирая плечом Шмидта, сделал еще два шага — чтобы его видели все, вдохнул поглубже и заорал:

— Батальон, смирно! Равнение налево! Барлоу, я вам пока еще командир! Ни один не повернется, ясно?

Несколько человек в строю дернулись было, но, глядя на товарищей, вытянулись во фрунт.

Обалдевшие журналисты притихли. Это что еще за нарушение протокола?

— Слушаюсь, сэр! — радостно откликнулся поручик.

— По-о-олк, смир-ррна! — так же весело гаркнул рыжий невысокий, явно англо-крымского происхождения офицер в «правом» строю.

Барабаны подавились тишиной, никто не понимал, что происходит, ясно было только, что церемония пошла наперекосяк.

Лучников все не трогался с места. Те, кто спускался по трапу за ним, столпились на ступенях, не решаясь идти вперед. Верещагин чувствовал, как вектора внимания смещаются в его сторону. Это было невыносимо. Он не собирался опять становиться всеобщим позорищем. Ну почему я это делаю? Я же тебя ненавижу! Ты же мне всю жизнь перепоганил!

Наконец тишина прорвалась, как ветхая запруда: оркестр грянул «Прощание славянки». Это было так неожиданно и нелепо, что Арт не выдержал — расхохотался. При мысли о том, как он выглядит со стороны, полоснул ужас, но остановиться он уже не мог. Кусая расползающиеся в улыбке губы, резко развернулся на каблуках и бросился прочь, за спины секьюрити, сдерживавших толпу, к группе главштабовских автомобилей, навстречу перепуганному поручику Гусарову и разъяренному адъютанту Адамса. Каким-то образом десятка полтора журналистов прорвали строй секьюрити и бросились за ним:

— Полковник, зачем вы сорвали церемонию? Вы изменили свое мнение относительно Идеи Общей Судьбы? Чем вызван ваш смех? Это правда, что вам грозит трибунал? Что вызвало ваше возмущение? Зачем вы?… Как вы?… Откуда вы?…

Перед толпой журналистов затормозил длинный черный «руссо-балт», Артем, не раздумывая, нырнул в открывшуюся дверцу и отгородился от мира тонированным стеклом.

* * *

Генерал Павлович был краснее и злее перца-чили.

— Полковник, ваше поведение недопустимо! — приветственный салют генерала естественным образом перешел в возмущенный широкий жест. — Роль телезвезды вам, по-видимому, так понравилась, что вы используете любой случай влезть в камеру! Потрудитесь объяснить свое поведение.

Верещагин оглядел диспозицию. Адамс стоял, отвернувшись лицом к стене, демонстративно разглядывая карту. Ордынцев полностью сосредоточился на своем «Ватермане», который он вертел тремя пальцами. Скоблин нечаянно пересекся глазами, но тут же начал смотреть в окно. Казаков не поднимал глаз от стола. Двое полузнакомых полковников — из тех, «московских узников»? — разглядывали его с каким-то неловким интересом.

Его ответ не имеет значения, понял Арт. Здесь все решено, и они просто не знают, как ему это сказать. Поэтому выдвинули на передний край Павловича, который со своей генеральской колокольни вывалит на него все, что ему причитается. Ну давай. Не тяни кота за хвост. Чем хуже, тем лучше.

— У меня нет оправданий, господин генерал.

— Что значит «нет оправданий»? Вы не желаете оправдываться или признаете свою вину?

— Как вам будет угодно. Если человек вашего возраста и положения не видит ничего зазорного в том, чтобы применять «выбарабанивание» к штатскому, да еще и явно психически нездоровому человеку, разубеждать его бессмысленно, а из моего положения — просто бесполезно.

— Артем, Артем!.. — краем рта проговорил Казаков.

— Что за тон, полковник? — генерал выпустил в свисток еще одну порцию пара. — Вы полагаете, вам теперь все можно?

— Нет, — Верещагин на секунду прикрыл глаза, сопротивляясь безысходности. — Но и вам можно не все, ваше превосходительство.

— Это возмутительно, господа, — генерал покачал головой. — Полковник Верещагин, я колебался относительно того, отстранять вас от должности или нет на время расследования… Теперь я уверен в необходимости этого шага.

…Нечто похожее он испытал тогда, на Пти-Дрю, когда ему на голову и плечи сошел маленький снежничек. Абсолютно безболезненный, но сильный удар обрушился сверху и оглушил, бросив на колени. Придя в себя через секунду, он обнаружил, что обездвижен: завален снегом по шею… Все было как тогда: и полная неподвижность, и детская растерянность, и шок…

— О каком расследовании речь? — собственный голос показался неуместно громким.

— Адамс! — Павлович обернулся к своему заместителю, ныне — начальнику штаба Вооруженных Сил Юга России, с момента вступления в силу Союзного Договора — Крымского военного округа.

— Я ничего ему не говорил, господин генерал. Я не мог. Извините…

— Вам предъявлено обвинение в превышении полномочий, самовольном начале военных действий, нападении на своего командира и нарушении инструкции 114-29, — отчеканил главштабовский полковник.

Верещагин расхохотался самым оскорбительным образом — опять совершенно непроизвольно, уже второй раз за день. Ничего не видя сквозь слезы, выступившие от смеха (?), он нашарил рукой ближайший стул, упал на него и смеялся, пока это не прошло само собой. Потом перевел дыхание:

— Сволочи вы, господа. Ну что вам стоило сделать это на две недели раньше…

* * *

— Это здесь, — зачем-то сказал Антон.

Маки уже отгорели, но весь склон был усеян какими-то маленькими лиловыми цветами.

Анна Лучникова

1902–1976

Арсений Лучников

1897–1980

Мрамор первого креста успел слегка посереть под дождем и ветром. Второй крест был льдисто-белым, той первозданной сверкающей белизны, которой присущ внутренний свет…

Лучников опустился возле могилы на колени. Памела с Антоном стали поодаль.

Арсений Лучников спал под этим крестом на каменном ложе, укрытый, как шинелью, тонким крымским дерном.

Арсений Лучников, сероглазый и курносый, в сморщенной кожице на вырост, дремал на груди у своей матери в сумке для ношения младенцев.

Они стояли там, на склоне холма, почти у самого подножия, они были там вместе — живые и мертвые, и майстро[14]гнал с моря облака, и век смотрел на закат.