— Товарищ Гудзь? Нет, он просто советский наблюдатель. Прелесть ситуации в том, что крымцы все должны сделать сами. Никакой номинальной власти над обвинением у Гудзя нет. Потому он и дергается: повлиять ни на что не может, а отвечать, в случае чего, будет… Например, если с советской стороны не найдет никаких свидетелей.

— Это он меня откопал?

— Конечно. И возлагает на тебя огромные надежды с тех пор, как узнал, что я тебя ранил. Так что давай, Глеб, показания. Иначе и мне не поможешь, и себе жизнь изгадишь.

— А с чего ты взял, что я хочу тебе помогать? Может быть, я просто не хочу стучать. Не люблю, не умею.

— Но это же не стукачество, товарищ капитан. Ты не доносишь на меня, ты просто помогаешь установить факты.

— Факты… — Глеб сказал, как сплюнул. — Артем, вот если бы меня вешали, а я тебя просил намылить веревку, чтоб я меньше мучился, ты бы это сделал?

— Не так же все погано…

— Откуда я знаю? Ты что, веришь им? Ты их спас, они тебя за это судят — и ты им веришь?

— Я верю Пепеляеву. Он хороший юрист и хороший человек… Пойми, если бы речь шла о жизни и совсем наоборот, я бы отсюда смылся быстро.

— Как? Через подкоп? В бетоне? Или на воздушном шарике?

— Зачем такие сложности… Просто покинул бы ночью город… Хич-хайком — до Ялты или Алушты… А там угнал бы любую парусную яхту — на выбор…

— Так ты что… не в тюрьме?

— Нет, Глеб! Я живу в городе, в гостинице… Кстати, на днях получил третье — и последнее, наверное, — полковничье жалованье…

— Гуляешь, словом.

— Да… В моем положении народная мудрость рекомендует расслабиться и постараться получить удовольствие. Что я и делаю.

— Оно и видно. Столько удовольствий — бриться не успеваешь.

— Да нет, это я так… Дразню следователя. Вчера пришел в штатском, но это не произвело особого впечатления. Сегодня не побрился…

— Надень расписуху.

— Что?

— Ну рубашку модную. Яркую такую, гавайку.

— Слушай, это мысль!

— Дарю.

— Яки… Ну что, Глеб, мы договорились? К тебе вернется память?

— Куда она денется… Давай, свисти королевскую рать…

— Погоди… Давай еще так посидим… Поговорим…

— О чем? И зачем?

— О господи… Асмоловский, ты единственный приятный человек, который садился напротив меня за этот стол за последнее время. С кем я только тут не общался… Начиная с ГРУшника, который меня на цепи держал, и заканчивая князем Волынским-мать-его-Басмановым.

— А твои друзья? Они больше не приятные люди?

— Нет, отчего же… Но как-то неловко в глаза им смотреть… Все-таки я их подставил. Получается так.

Он усмехнулся криво, засунул руки в карманы…

— Ты знаешь, я и не думал, что будет так… больно. Армия ведь никогда для меня не была единственным светом в окошке, она была просто задачей, решаемой в рамках сверхзадачи. Я отслужил двенадцать лет, три года мне осталось до истечения контракта… Я думал об отставке как о решенном деле…

— Пока не попробовал командирства?

— Вот уж оно гори огнем! С друзьями расплевался, женщину потерял… Предал человека, который мне доверился, — не спрашивай, кого и как… Не то чтобы я его любил или разделял его взгляды, и другого выхода вроде не было… А все равно гадко вышло. Одни неприятности от этого командирства, и ничего больше.

— И все-таки тебе больно… Чего же ты от меня хочешь? Выговориться некому?

— И это тоже… Глеб, ты знаешь, зачем ты живешь?

— Положим.

— Везет. Я не знаю.

Глеб вытащил из кармана обтерханную, залитую бурым по обрезу записную книжку. Достал из-под обложки сложенный вчетверо затрепанный листочек.

— Посмотри.

Это был листик из детской тетради — сочинение, исправленное рукой учителя. За содержание стояла пятерка, за грамотность — двойка.

«…Мой папа — самый лутший. Он Капитан Совецкой Армии. Он служит в десантной девизии, и прыгает с парашутом. Все солдаты его слушаюца. Еще он ходит алпенизмом и называеца Снежный Барс. Это значит он был на 4 горах Памира на высоте 7 тысячь метров. У него есть про это значек и ваза которая называеца Кубок. В том году он поедет на гору Эверест. Это самая высокая гора на всем свете. Много людей хотели поехать тоже. Но был большой Конкурс и отбирали самых лутших со всей страны. Потому что это спортивная честь СССР. Моего папу взяли в команду — получаетца он 1 из самых лутших. Я очень люблю своего папу и когда вырасту буду защищять как он Свою Родину…»

— Спасибо, — Верещагин вернул Глебу листок. — У тебя славный пацан. Только… уже не греет. Все, Глеб, Бобик сдох. Ничего уже не хочу.

— А чего ты вообще хотел? Раньше?

— Взойти на К-2 по «Волшебной линии». Сделано.

— Это хобби у тебя — браться за невозможное? Профессия? Призвание?

— Фамилия.

— ???

— Классе в восьмом я изучал теорию вероятности… И пришла мне в голову забавная мысль: подсчитать вероятность своего появления на свет. Получилось, Глеб, четыре сотых процента. Моей матери было девять лет, когда она и дед Ковач чудом спаслись. Весь табор вывезли в лагерь уничтожения, и все погибли там. До единого. Что им удалось пристать к какой-то католической миссии и выбраться в Крым — чудо вдвойне. То, что мой отец уцелел после расстрела, тоже можно записать по разряду чуда. Я уж молчу про то, что в немецком лагере для пленных единственной медицинской помощью было доброе слово. Я не говорю о вероятности побега — в конце концов, и другие угоняли самолеты… Но еще была служба в частях английских коммандос… Англичане сформировали тут один полк из добровольцев… Была еще Италия и Греция. Масса возможностей распрощаться с головой. И я не удивлюсь, если он до сих пор жив. Получает пенсию, стучит по вечерам в домино или шахматы… Так что все невероятные события моей жизни пасуют перед невероятностью моего рождения. Nomen est omen, товарищ капитан.

— Переведи.

— «Имя есть знамение». Глеб, хочешь один бесплатный совет?

— Давай.

— Не возвращайся в Союз.

— Что?

— Запишись в проект «Дон». Или просто сбеги.

— Ты спятил?

— Глеб, война кончилась, а вас все еще держат под стражей. И наших пленных на советской территории — тоже. Как ты думаешь, почему вас не отпустят? Я тебе скажу: это сделано по просьбе советского руководства. Они не хотят, чтобы вы разбрелись по Крыму и осели здесь. И чтобы наши жили у вас — тоже не хотят. Автономная Республика Крым не будет полностью открытой территорией. Нас боятся. Это полуприсоединение — лучше, чем оккупация, но… я боюсь, как бы не было чего похуже оккупации.