мигрени, также случающиеся довольно часто. После долгих обследований, анализов и походов по врачам причину установили. Диагноз — опухоль головного мозга, на тот момент она была не больше горошины, но не операбельная. Разрасталась она быстро, вызывая все большие боли и все более частые и продолжительные обмороки. Менее чем через год из горошины она превратилась в мячик для гольфа. Тяжелое лечение не дало результатов, ей становилось хуже. Постепенно руки опускались у них обоих, сложно было верить в то, что когда-нибудь станет лучше. Она сдалась первой. В один из особенно долгих и невыносимых приступов она добралась до его револьвера, который всегда был неподалеку на всякий случай. Иронично, он всегда ждал угрозы извне и никак не ожидал, что ее будет убивать собственный организм. В тот день он чудом смог выхватить его. После этого он спрятал все оружие, чему она, конечно, рада не была. В связи с нескончаемой болью ее характер испортился до невозможности; самое мягкое, что он от нее за этот год слышал, то, что он — рептилия вонючая. Он понимал, что боль сводит ее с ума, потому не придавал этому никакого значения, куда сильнее его заботило ее состояние.

С одной стороны, он был рад, что она решила лечиться дома, а не в больнице — он мог проводить с ней больше времени; с другой — он не мог ей дать того же ухода, что профессиональные медсестры и врачи, неустанно наблюдающие за ней в палате. Но права голоса ему все равно никто не давал, она сразу заявила, что лечиться будет дома и точка. В основном все «лечение» уже сводилось к постоянным уколам обезболивающего с еженедельно повышающейся дозой, а промежуток между приступами редко был более двух часов. В моменты между ними она хваталась за него, словно ребенок, и иногда пыталась разговаривать — речь ей давалась уже с трудом; иногда ухитрялась что-то делать: рисовать, смотреть телевизор, а пару раз даже какие-то стишки насочиняла; но чаще всего, она просто плакала. Ей было страшно, как и ему. Он непременно в такие моменты обнимал ее и обещал, что скоро станет лучше, обязательно станет, но каждый очередной приступ доказывал несостоятельность его слов. Каждый раз она хваталась за голову, выдирала на себе волосы, царапала ногтями кожу, обдавала его с ног до головы отборными ругательствами, орала до хрипоты, рвала постельное белье, в ярости кусала и била его — и это он ей спокойно позволял. Если ей хоть немного станет лучше от этого, то пусть, все равно он ничего не почувствует. Для нее это был ад, она металась в агонии, а он был не в состоянии хоть немного облегчить ее участь. И доходя до крайней точки, когда она уже теряла способность трезво мыслить, она неизменно начинала то просить его, то умолять, то приказывать ее убить, закончив тем самым ее мучения.

Так продолжалось довольно долго, подходил ее восемнадцатый день рождения. В тот день она была намного тише, чем обычно; даже во время приступов он не слышал ничего громче сдавленного стона. Он воспринял это за добрый знак, надеясь, что боль постепенно начала уменьшаться. Она попросила его в этот день купить ее любимый шоколад и заставила за ним ехать в дальнюю кондитерскую, уверяя, что там его делают лучше всего. Вначале он отказывался, оставить ее на два часа казалось для него чем-то невероятно опасным и невозможным, но она уговорила его. Он послушался лишь потому, что, по его мнению, сегодня ей стало лучше: она связно говорила, держала себя в руках, и, о господи, даже улыбалась. Он ушел, а вернувшись, ее уже не застал. Осталась только одна записка: «Я так больше не могу. Прости»

Сколько раз он ее перечитывал, он не знает. Наверно, с миллион. Раз за разом. Снова и снова. «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости», «Я так больше не могу. Прости»…

Что было потом, подчистую стерлось из его памяти. Майк — давний знакомый, с которым не так давно они играли на Арене; красноволосый паренек, повадками и мордой напоминающий Себу дворового кота, говорил, что нашел его в полностью бредовом состоянии, бродящего бесцельно по городу. Сомнений не было, она сбежала, чтобы покончить с собой. Уйти далеко она бы не смогла, так как ничего, кроме того, что непосредственно было на ней надето, она не взяла. Как далеко может уйти человек без документов, денег и вещей? И, несмотря на это, найти ее ни он, ни Майк не смогли. Они искали, подключив все возможные силы, и до сих пор — а прошло уже больше двух лет — найти не смогли ни живую ее, ни мертвую. Поиски и сейчас продолжаются, но что Майк потерял энтузиазм в поисках, считая это уже бессмысленным занятием, что Себастьян утерял всякую надежду найти ее.

И вот единственным утешением для него остались эти сны из прошлого, где он был счастлив, вновь видя ее. И наплевать, что это все игра воображения, что в реальности ее с ним больше нет и, скорее всего, никогда больше не будет. Только бы этот сон не заканчивался. К черту эту реальность с ее переживаниями, сожалениями и отчаяньем. Лучший выход — не просыпаться больше никогда, остаться тут с ней.

«Хиро». Само по себе всплыло в его голове это имя. Сейчас он был бы рад вспомнить кого угодно: Чикатило, Мерлин Монро, Будда… Только бы не его. Сразу на него накатила такая волна раздражения и злости, что он даже как-то растерялся от неожиданности. Упоминание Араки — единственное, что заставляло его вспомнить о реальности и давало толчок, словно пинком под зад, жить дальше. Как же становится противно на душе, когда приходит осознание, что, как бы ты ни хотел остаться в мире грез, придется возвращаться к этому отвратительному реальному миру, что нужно бороться и жить дальше, как бы не было тяжело.

Что же в нем такого, что не дает выкинуть его из головы, забыть о нем, как он забывал обо всем остальном? Сложный вопрос. Фактически в нем не было чего-то из ряда вон; он видел куда более странных людей. И все же именно он врывался в его мысли без спросу, именно он вытряхнул его из меланхолии, ставшей за два года такой комфортной. Желание жить — вроде как, к этой причине он пришел в прошлый раз, когда думал об этом.