спешил ей говорить, наслаждаясь этим моментом спокойствия. Как только он скажет это, она взорвется: начнет ругаться, обзовет его самым неприличным образом и, скорее всего, запустит в него чем-нибудь. Он в этом не сомневался — такой уж у нее характер. Она легко выходит из себя и совсем не контролирует гнев, но даже эта совсем не положительная черта привлекала его в ней. Иногда он специально ее злил, и в такие моменты разъяренная она казалась ему милой. Когда она была в ярости, то думала, что выглядит как грозная львица, а вот он перед собой всегда видел неуклюжего котенка, выгнувшего спину и распушившего хвост. Думая об этом и наблюдая, как она рвет и мечет, он не мог сдержать смех, который в свою очередь бесил ее еще сильнее. В общем, далеко не всегда это хорошо заканчивалось. Часто это перерастало в крупную ссору. И сейчас он знал, что стоит на пороге очередного такого скандала. Но и отмолчаться точно не выйдет, она заставит ей об этом рассказать. Глубоко вздохнув и смирившись с неизбежным, он решился рассказать.

— Я думал о том, как было бы хорошо, если бы Тени меня пристрелили прямо сейчас, пока я сплю. — Она нахмурилась и раздраженно сжала губы, как делала всегда, но ничего пока не говорила, он с осторожностью продолжил. — Убей они меня сейчас, может, я бы остался здесь навсегда. Вместе с тобой. Мы бы сделали столько снеговиков, сколько захотели. Могли бы бесконечно болтать на разные темы и обниматься столько, сколько пожелали бы. И никто бы нам не помешал.

— Почему ты так легко отказываешься от того, что тебе с таким трудом досталось? — Она не срывалась на крик и никак, кроме своих сдвинутых бровей, не выказывала своей злости, но бедного снеговика не пощадила. Медленно она ломала его, схватив его средний шар рукой и неторопливо сжимая ее в кулак. Ему было жалко его — они же так старались, когда его делали, но ей, похоже, было все равно.

— Ни от чего я не отказывался. — Голова снеговика, потеряв опору, с глухим звуком упала на землю и распалась на мелкие кусочки. Остался более-менее целым только нижний ком, сделанный им.

— Вот как?! А эта твоя попытка самоубийства что, по-твоему?! — С каждым словом она все сильнее повышала голос, контролируя себя все хуже. — Себастьян, да ты просто трус! Мало того, что ты, не прилагая никаких усилий, сдался. Ведь куда увлекательнее барахтаться в море самобичевания и жалости к себе, чем попытаться жить дальше после всего, да ведь?! Так еще и у самого духу не хватило себе пулю в висок всадить, ты решил сделать это чужими руками!

— Вот не тебе мне об этом говорить, Хикари! — Она задела его за живое. Что-что, а вывести его из себя она всегда умела. — В этом плане мы друг друга стоим, тебе не кажется?!

— Не сравнивай! — Она окончательно уничтожила снеговика, ударив со злости по нему кулаком.

— Ну начинается! Человеку, с рождения не способному чувствовать боль, не дано понять, как ты мучилась, да?! Как я мог понять твои страдания, когда ты корчилась от боли и орала на всю квартиру, чтобы я тебя пристрелил, ведь так ты думаешь?! А ты хоть раз подумала, что чувствую я, слыша твои крики, без возможности хоть как-то тебе помочь? Да я чувствовал себя самым жалким, самым беспомощным созданием на всем белом свете! Все, что я мог, это тупо смотреть, как ты медленно умираешь, и все равно я тебя не пристрелил. А знаешь, почему? Потому что каждый день я надеялся, что ты выкарабкаешься! Каждый чертов день, я просыпался с мыслью, что сегодня тебе должно стать лучше! Но и тут ты решила по-своему! Ты просто сбежала, оставив только эту дрянную записку: «Я так больше не могу. Прости». Черт! Да ты хоть немного обо мне подумала?!

— Все, что я делала, я делала ради тебя, эгоистичная ты тварь!

— Что-то я этого не заметил!

— Лаэр, ты невыносим! Все, иди к черту! — Она энергично встала и, отойдя на метров 15, села к нему спиной.

Он не пошел за ней, зная, что ей нужно время, чтобы успокоится и прийти в себя, да и ему остыть не помешает. «Ну вот зачем я ей это наговорил?» — думал он, расстроено. Он совсем не хотел на нее срываться, просто так получилось. Слишком долго он все копил в себе, слишком долго молчал, но даже сейчас чаша его терпения, наполненная до краев и, казалось, готовая перевернуться, лишь слегка качнулась, обронив только самую малость. Дело совсем не в ней, не в ее поступках или словах; по сути, злился он на себя самого.

Первый звоночек о ее болезни прозвенел, когда ей едва исполнилось 17. В тот вечер все было как обычно, такой привычный бытовой вечер, каких было у них множество: он сидел на диване, щелкал пультом, думая, что посмотреть, она вертелась на кухне, готовя ужин. Вдруг от телевизора его оторвал звук бьющейся посуды и чего-то тяжелого, с грохотом упавшего на кафель. Он влетел на кухню и застал ее на полу без сознания. Обморок. Она быстро пришла в себя, меньше чем за минуту. Очнувшись, она не понимала, что произошло, почему она на полу. Как она сама позже говорила, ее будто выключило; не было ни плохого самочувствия, ни головокружения, ни тошноты, ни каких-то других признаков, что она потеряет сознание. Будто моргнула и открыла глаза уже на полу.

Естественно, после этого он настаивал на походе к врачу, но она отказывалась. Ей неприятна была сама мысль о плохих новостях, она предпочитала оставаться в неведении. Тогда он этого не понимал, потому поверил ей, когда она сослалась на переутомление и заверила, что вряд ли это повторится. Конечно, о регулярной головной боли она умолчала, как и о многом другом. «Ну где в тот момент были мои глаза? Почему я не заметил, что она врет?» — в сотый, наверно, раз подумал он. Возможно, если бы они отреагировали раньше, все закончилось бы иначе. Только спустя полгода ее обман был раскрыт. У нее случился первый сильный приступ. Он проснулся от ее невыносимо громкого крика посреди ночи. Она кричала и хваталась за голову, выдирая себе волосы. Позже с глазами, наполненными чувством вины, она призналась, что обмороки повторялись и происходили все чаще и чаще, а в последнее время она даже из дома выходить боялась из-за них, вдобавок к этому еще и усиливающиеся