Кошка поселилась в доме. Ей нравилось дразнить людей. Женщина ее не видела, но… весело было опрокинуть плошку с горячим рисом ей на колени. Или вот котел с водой вывернуть, чтобы та залила очаг. Зашелестеть, загудеть, замурлыкать в темноте…

Спали они в отдельных комнатах, и это тоже было весело… женщина смешно вздрагивала и кричала. Звала мужчину. Ругалась.

А вот он не боялся.

Он похоронил старуху в доме. Поднял пол, выдолбил яму и положил, завернув в то же тряпье. Обидно. Обида жила внутри кошки.

Ее лишили мацуго-но-митцу,[20] которое избавило бы тело от грязи земной.

Ее не показали богам, обрядив в белоснежное кёкабаро,[21] которое уж давно ждало своего часа.

Ей не накрыли стол, пожалев чашки риса и булочек, не говоря уже о цветах сикими…

Плохо.

Нельзя злить духов…

Над ней не читали молитву, не наделили новым именем. И пусть старое не упоминалось вслух, но кошке было неприятно.

Семь хвостов дернулись, сметая картинку, и я оказалась во дворе своего дома. Как ни странно, я особой слабости я не ощущала. Голова слегка кружилась, но и только…

Я оперлась на дерево.

И заглянула в кошачьи глаза.

— Чего ты хочешь?

Огонь.

Я увидела его перед внутренним взором. И тело, в нем сгорающее… и цветы, и рис… А еще как руки тощего мужчины смыкаются на горле толстухи.

— Убивать я никого не стану.

Кошка зашипела.

Нет. Я и не должна.

Не убить.

Предупредить. Он ждет. Смотрит. Опасается, но… две смерти уже случились, а третья отравит дом надолго. А ведь это хороший дом, и в нем случалось много чудесных вещей. В нем до сих пор осталась память, которую не следовало портить.

Разноцветный хвост, на сей раз один, скользнул по ногам. И кошка одним прыжком взлетела на ветку, растянулась и… исчезла.

Бывает.

Кэед плакала.

Гость ушел. А она осталась. Сидела. Смотрела на сад, но, готова поклясться, не видела ничего. Ее лицо было неподвижно, слезы же… что слезы?

Вода.

И когда я подала руку, в нее вцепились с нечеловеческой силой.

— Что не так?

— Все не так. — Она закрыла глаза и руку подняла, широким рукавом заслоняясь от мира. — Не понимаете… никогда не поймете…

Не пойму.

И соглашаюсь: конечно. Ей ведь не понимание нужно, а чтобы с ней согласились. Это просто. Веду ее не в дом, но в крошечную беседку, выстроенную в саду, чтобы им любоваться. Ныне она постарела, как и сам дом. Темное дерево блестело влагой.

Рыдало по прошлому?

Быть может.

Крыша слегка разошлась. И резьба покрылась темной слизью. Редкие пятна мха казались неуместно яркими. А вот седые ветви кустарника, острые, словно пики, пробирались внутрь.

Меланхолическое место. Самое оно, чтобы порыдать вволю.

— Если дело в господине…

— Нет. — Кэед шмыгнула носом и, оглядевшись, убедившись, что рядом никого, кроме нас, вытерла этот нос ладонью. — Он… он хороший… он очень хороший…

Не знаю, как мне показалось, меньше всего этот мужчина подходил под определение хорошести. Но кто я, чтобы спорить.

Главное, чтобы мы тут не подхватили какой заразы.

— Он довел тебя до слез.

— Не он… я… сама… я никогда не плакала… знатные дамы не плачут…

Ее бабушка была издалека, вернее, не бабушка, а ее бабушка, которая родилась в земле Хинай, а после прибыла ко двору вместе с императрицей Цысими.

Это было давно.

Но не настолько давно, чтобы забыть.

Память здесь берегли пуще золота, а уж ту, истоки которой ведут ко дворцу Императора, и вовсе с особым тщанием… и пусть та самая прапрабабка Ю-Ней не принадлежала к знатному роду, но матушка ее вскормила Цысими, а потому…

О Ю-Ней Кэед слышала с детства.

И о земле Хинай, столь огромной, что может вместить десять Империй и еще останется свободная земля. О золотом городе, в котором обретается Император земли Хинай и тысяча тысяч жен его…

Об утонченных красавицах, подобных хрупким цветам.

О…

Эти сказки достались бабушке вместе с иным наследием — убежденностью, что прабабка Ю-Ней совершила ошибку, поддавшись сердцу и из всех женихов — а их было множество — выбрав не самого достойного. Иначе как вышло, что праправнучке его от былой славы остался шелковый веер. И зеленые глаза. А еще долг возродить былое величие…

— Она твердила, что там, в земле Хинай, о нас помнят… как иначе… и что любая красавица может войти в Золотой город… стать если не женой Императора, но той, кто услаждает взгляд его… — она криво усмехнулась. — Надо лишь соответствовать… когда я была маленькой, я принимала все это всерьез. Я училась правильно разливать чай… там другие обычаи. Играть на цитре. Вести беседу на тридцать три дозволенные темы…

В доме благословенной госпожи Оритами появлялись учителя из земли Хинай, ибо негоже будущей наложнице Императора проявлять неученость.

Были и другие.

Много.

Учиться Кэед скорее нравилось, особенно в том, что касалось наук точных. Но иные… ее кожу ежедневно покрывали толстым слоем мази, которую бабка готовила сама по особым рецептам. Мазь эта, сперва прохладная, начинала жечь, кожа краснела, но, остывая, приобретала особую прозрачность и чувствительность.

Деревянные ботинки, которые надевались поверх бинтов, причиняли боль. Но боль требовалось терпеть. Ради будущего семьи, ведь нога у красавицы должна помещаться в цветок лотоса…

— Я терпела… плакала, но… бабушка злилась. Слезы — это низко. Недостойно… а меня ждало удивительное будущее… она даже списалась с кем-то там, в земле Хинай, чтобы меня встретили и препроводили ко дворцу. — Слезы постепенно высыхали.

Прошлое уходило.

Его стоило отпустить, как отпускают свадебных журавлей с перьями, покрытыми алой краской. Я помню, как Иоко тряслась, опасаясь прикасаться к огромной птице, чей острый клюв, казалось, только и ждал момента, чтобы впиться в руку.

— Она ведь была умной женщиной… во всем, что не касалось… этого. Она вела дела деда. И после смерти его тоже… она сумела сохранить и приумножить состояние… печалилась лишь, что дед не позволил воспитать маму мою правильно… а я теперь понимаю, что он ее спас. Мой же отец слишком зависел от бабушки, чтобы сказать хоть слово поперек. И мне пришлось… я надеялась… ждала… я приняла с покорностью эту ее… безумную мечту.