После было разбирательство, которое затянулось на годы, ибо слишком уж сложным все было. Вот взять, скажем, госпожу Агуру, из достойной женщины разом превратившуюся в двоемужицу. И детей ее, вдруг ставших незаконнорожденными. И иных добрых людей, присягнувших некогда на священном камне, будто полагают они искомого Юрако мертвым…

Отец плакал.

Сам Юрако лишь улыбался, отвечая, что и вправду умер…

Приглашали жрецов. Троих. И каждый из них окуривал Юрако травами, произносил молитвы и давал держать холодное железо. Один пометил лунным серебром. Другой дал испить воды из священного источника. Третий же отвел под тень сливы, но не треснула шкура, выпуская из тела человеческого зловредного духа. Не пожелтели глаза. Не выросли ни нос, ни горб, ни еще одна рука, выдавая чужака, которому случилось притвориться Юрако. Он это был…

— Вышло как вышло, — ответил он самому Наместнику, который, услышав про этакую историю, весьма ею заинтересовался и решил рассудить лично. — Я не держу зла и обиды. И раз уж признали меня мертвым, то жена моя вправе была устроить жизнь. Нет за ней вины.

И за это стоило, пожалуй, быть благодарным, ибо пожелай Юрако, и несчастную женщину удавили бы… а так брак признали расторгнутым и второй, стало быть, законным. Детей своих господин Агуру все равно ввел в род по старинному обычаю, чтобы ни у кого и тени сомнений не возникло…

А вот лавку Юрако продавать отказался.

Пусты полки?

Не пусты.

Откуда появились и кора дерева хинн, и травы редкие, и раковины редчайшие, жемчуга и морские камни, что спасают от мужского бессилия и, тертые, смешанные с хинной корой, чистят кровь, желчь и мозговую слизь.

Юрако почти не выходил из дому, а если и случалось ему, то на плече его всегда восседала сова.

Ему предлагали продать редкую птицу.

А как-то и украсть пытались, но когда троих воров нашли мертвыми, иссохшими, будто пустынный ветер обглодал тела их, тогда-то и заговорили, будто птица у Юрако не простая…

Незаметно ушел его отец.

И отец Агуру…

Сам Юрако, казалось, не менялся год от года, был он бледен и гляделся больным, но умирать, как полагали соседи, глядя на немощность его телесную, не спешил. Кто и когда пустил слух, будто сова его высасывает жизнь и относит ее хозяину?

Видели ее, летающую по ночам.

И что садилась она на окна, а потом люди начинали болеть и некоторые умирали.

Нехорошо…

Соседи наняли исиго, но тот, покружившись у дома Юрако, ответил, будто не чует зла. Дураком был, а может, Юрако ему заплатил, главное, что жил он, торговал товарами, которые неизвестно откуда брались, смотрел на свою сову. Раздражал.

Последнее я поняла сама. Уж больно некрасивым становилось лицо господина Агуру.

Сову поймали ночью.

Раскинули сети.

Не простые, само собой, кто ж простой веревкой колдовскую птицу ловить станет? Юрако… с ним и того проще. Господин Агуру зашел с бутылочкой рисовой водки. Мол, примириться надо бы, а то вроде и не в ссоре и делить нечего, но все одно нехорошо вышло. Не по-соседски.

Юрако не то чтобы отшельничал, нет… старые друзья исчезли, у каждого своя жизнь была, а новых не случилось. Кому в охотку со стариком, который, может, и не старик, но все же, беседы вести? Тем паче что наверняка колдун. А то и нелюдь.

Но принял. И за стол усадил. Принес рисовых колобков и еще мясных шариков, каких господин Агуру с того дня больше не пробовал. Сочны были. Мягки… а рисовая водка — крепка.

Сонное зелье в нее он позже добавил.

Надо так.

Может, и посчастливилось Юрако выжить, да только не добро он на рынок принес. Вон, сгинула старая попрошайка, которая на окраинах жила, сколько себя господин Агуру помнит. После заболело все семейство горшечника, и такой хворобой, которую ни один травник не взялся лечить.

Помер вдруг сосед-торговец, а он, господин Агуру точно знал, был здоров.

А у дома его аккурат накануне сову видели.

Вдруг бы следующим разом не стала бы она иной жертвы желать, а села б на крыльцо соседнего дома? Вот то-то же… небось были у Юрако причины мстить… он-то один, бобылем, а у господина Агуру и жена, и детки… да, усыпил. А сети плела госпожа Гихаро, которую шелковницей прозвали, до того тонки и умелы были ее руки. Той порой она только-только в силу входила, перенимая родительское умение. И слова знала правильные. Недаром шептались, будто бы она — как есть ведьма…

Она разостлала сеть на земле. Она поставила семь фарфоровых плошек, налив в них сок ягодный, положив сладкий рис и сушеные яблоки. Она спряталась в ворохе тряпья, намазавшись предварительно навозом овечьим, чтоб не почуяла нежить.

Все знают, что у нежити нюх особый…

И сова долго кружила над угощением, а после все ж опустилась.

Тут-то сеть и затянули. И прежде чем опомниться успела, облили маслом и бросили огонь. Ох, как она вспыхнула. Как закричала человеческим голосом. И обратиться попыталась из совы в женщину.

— Ёкай это был, — уверенно заявил господин Агуру. — Зловредный и пакостный. Он затуманил разум старика, подчинил его себе…

Юрако проснулся лишь утром.

Он искал сову.

Кричал.

Звал.

Бродил по рынку, но никто не сказал ему правды. По-хорошему надо было бы и его сжечь, но… тут уж судьи Наместниковы не стали бы закрывать глаза. А кому охота головы лишиться из-за безумца, что с ёкаем миловался?

От совы той горсточка золы осталась, которую под лавкой закопали.

Много времени прошло. Месяц. Или два. Или даже три. Память, она что вода текучая, только оглянешься, и след поменяла. Главное, что однажды раздался стук в дверь.

День был выходным.

И господин Агуру сам открыл.

— Что сделал я тебе, сосед? — На пороге стоял старик Юрако. Он опирался на резную свою трость и смотрел спокойно, глаза его были ясны, как никогда. — Ты лишил меня жены… ты забрал моих детей…

— Это мои дети, — отвечал господин Агуру.

— Они могли бы родиться от меня…

Безумец, что сказать. Разве нормальному человеку в голову такое придет?

— Однако и этого оказалось мало… Неужто пожелал лавку? Мало стало?

— Не понимаю, о чем ты.

— Она так и не вернулась… она иногда уходила, когда слишком тяжело становилось среди людей, но всегда возвращалась… а теперь нет. И я понял, что не вернется. Зависть — это дурное…

— Что несешь ты…

Кликнуть бы слуг, велеть, чтобы гнали наглеца прочь, но язык присох к нёбу, а руки и ноги тяжестью налились.

— Кто еще?