было глупо. Лещ так и не думал, поскольку всегда считал главаря в высшей степени разумным и осторожным человеком – то есть хитрым жидом, поганым старым лисом, крысиным, мать его, патриархом. О ночном шухере на таможенном складе знала уже добрая половина Одесской области. Ну, половина не половина, а все, кто имел хотя бы косвенное отношение к власти, знали наверняка. А значит, знал и Борисыч, хотя он-то как раз отношения к власти не имел – ни к законодательной, ни к исполнительной. Он просто имел власть, а не какое-то там к ней отношение; реальную власть он имел в смысле осуществления оной, а законодательную и исполнительную… ну, скажем так, просто имел, как хотел. И вот теперь настал тот самый момент, когда эта самая государственная власть, на которую Борисыч всю жизнь плевал с высокого дерева, наконец-то получила реальную возможность отплатить ему за все. Старый хрен это, конечно же, уже понял, и теперь возможны два варианта развития событий.

Первый, почти фантастический, заключался в том, что Борисыч не успеет вовремя слинять и его повяжут. Плакать по нем Лещ не собирался, но ведь Борисыч – он вроде «Титаника»: если пойдет на дно, то столько народу за собой утащит, что даже думать страшно. В том числе, между прочим, и капитана ДПС Полещука.

Вариант второй представлялся Лещу более реальным. Старик, конечно, узнал обо всем вовремя – может быть, даже раньше, чем в порту началась эта непонятная заваруха. Кто знает, может, он сам же ее и подстроил. Зачем, почему – неважно. Все равно в мотивах Борисыча разобраться невозможно, у него же психология, как у какого-нибудь этого… ихтиозавра. Был такой древний ящер, на дельфина малость смахивал – во-о-от с такущими зубами! Плавал в своих мезозойских океанах и жрал кого ни попадя… Вот спроси, какие у него были мотивы? Жрать хотел – вот тебе и все мотивы. Прямо как Борисыч…

Словом, узнав о заварухе в порту, он непременно должен был податься в бега. Это было разумное решение; несмотря на все меры предосторожности, которые Лещ принял в течение последних двух с половиной часов, он чувствовал, что ему и самому не мешало бы со всей возможной поспешностью убраться с территории Украины. Он так и собирался поступить, а значит, не мог осудить Борисыча за аналогичное стремление.

Но было тут одно «но». В конце концов, на это гиблое дело Леща подписал не папа римский и не Гоголь Николай Васильевич, а именно Борисыч. Положившись на старого упыря, капитан поставил на карту все – и проиграл. Квартира в центре Одессы, дача, машина, непыльная работа, связанная с приятным ощущением собственного всесилия, – все, все в одну минуту пошло прахом. Так вот, теперь спрашивается: кто за все это заплатит? По справедливости, звонкой монетой, чтоб без обмана – чтобы, значит, хватило на начало новой жизни. Ну, кто? Дураку ясно кто. Кто все это затеял, тот пускай и платит.

А Лещ за свою поломанную жизнь мало не попросит. Да и не один он, надо думать, такой, кому посчастливилось уйти из этой мясорубки, у кого к Борисычу счет имеется. Если хотя бы пяток человек наберется да если с каждым по-честному расплатиться, можно и по миру пойти, причем без штанов…

Полещук выкинул окурок в окошко, по-детски потер кулаками слипающиеся от усталости глаза и завел двигатель. Неважно, сколько там братвы уцелело после перестрелки в порту и омоновской зачистки; неважно, кто и какой именно счет захочет предъявить Борисычу. Важно, что никто из них ни хрена не получит – никто, кроме, сами понимаете, Леща. Потому что это вам не гоп-стопщик какой-нибудь, а офицер милиции. И располагает кое-какими специальными возможностями, из-за которых та же братва сплошь и рядом оказывает ему всяческое уважение, кланяется в ножки и зовет выпить на брудершафт по паре литров первача.

Ну, а располагая возможностями, грех ими не пользоваться. Вот Лещ однажды и воспользовался, распутав при помощи знакомых ребят из налоговой довольно сложную, хотя и вполне законную операцию по приобретению через целую цепочку подставных лиц некоего степного хутора. Ну, как у Катаева, помните? Во-во, правильно: «Хуторок в степи»…

Белая «шестерка», отчаянно пыля и подскакивая на ухабах, катилась по проселочной дороге. Цепляясь за норовящий вырваться из рук руль, Лещ привычно думал о том, до чего у нас, братьев-славян, все испокон веков получается шиворот-навыворот. Вот, к примеру, дорога. Степь кругом ровная, как стол, а дорога, по которой людям приходится ездить, – ну чистый танкодром! Откуда на дороге ухабы да рытвины – ясно; неясно другое – почему? Почему, мать вашу, нельзя сделать так, чтоб этого дерьма тут не было? Ведь делают же люди, и ничего, получается! Сами не можете – у других спросите, как это у них выходит, что и дороги гладкие, и народ живет богато, аж с жиру бесится…

Или взять того же Борисыча. Он-то, конечно, не славянин, но тоже еще тот фрукт. Богатейший человек, умница, хитрец, чуть ли не половина украинской братвы так или иначе под ним ходит – должен, кажется, понимать, что к чему! Так нет же: точно зная, в какой стране живет, какие кругом люди, он себе не коттедж в престижном поселке покупает, не еще одну квартиру, чтоб с молоденькими манекенщицами на воле кувыркаться, а заброшенный степной хутор, откуда до города без малого час езды на машине! Это же любой дурак, которому не лень в такую даль тащиться, подушкой его, дурака старого, придушит, и не узнает ведь никто!

Поднятая колесами пыль стеной стояла позади, заслоняя чуть ли не половину неба. Ее сухой земляной дух уже ощущался в салоне, затрудняя дыхание; она оседала на ветровом стекле тонким слоем и золотилась в лучах восходящего солнца, мешая смотреть на дорогу. Лещ смывал ее струйками воды и размазывал коричневатую дрянь «дворниками», а через минуту приходилось повторять эту операцию снова. Он подумал, что волочащийся за ним хвост пыли виден, наверное, за несколько километров, и тут же пожал плечами: ну и что? Виден так виден, что ж теперь поделаешь. Главное, если верить карте района – хорошей карте, подробной, в магазине такую не купишь, – дорога эта упирается в хутор и дальше никуда не ведет. Тупик это, ребята, а не дорога, и остается только удивляться, как это такой хитрый лис, как Борисыч, сам, по собственной воле, загнал себя в такой угол, откуда даже другой дороги нет…

Хутор вскоре