Он сел, прислонившись спиной к лестнице, и огляделся. Никаких солений-варений в подполе Борисычева хутора не наблюдалось. Золотишко, камешки, валюта – этого сколько хочешь, а вот жратвы ни крошки. И воды ни капли. И огромная рваная рана в боку, продолжавшая обильно кровоточить. Немного керосина в лампе, шесть патронов в пистолете – на крыс охотиться, если они тут водятся. И хозяин не придет, чтобы его отсюда вытащить, – нет его, хозяина. Был, да весь вышел…

И никто ничего не знает ни про этот хутор в степи, ни про то, что Лещ сюда поехал. И крышку люка поднять нереально, потому что такие вещи для того и делаются, чтобы изнутри их никто не смог открыть.

И что в итоге?

Скрипя зубами, Лещ заставил себя подняться. Здесь была лопата, а это означало, что еще не все потеряно. Можно попытаться нащупать кончиком штыка защелку, которая удерживает люк; можно, в конце-то концов, сделать подкоп, или поднять половицу, или придумать что-то еще…

Первый же удар лопатой показал, что в своем теперешнем состоянии Лещ для такой работы не годится. Однако он продолжал бить, ковырять и поддевать, пока, окончательно обессилев, не свалился на пол.

Встать Лещу уже не удалось. Через час он впал в забытье, а к исходу дня тихо скончался от потери крови.

Всеволод Витальевич Паречин придирчиво следил за тем, как портовые грузчики с помощью матросов закрепляли грузовик на палубе. По ходу этого сложного, ответственного дела водитель первого класса отпустил ряд полезных и справедливых, с его точки зрения, замечаний, которые, увы, не были приняты во внимание. Напротив, грубияны в грязных робах посоветовали ему пойти куда-нибудь и заняться делом – например, поплевать с борта на причал или погонять чаек. Слегка обидевшись, Всеволод Витальевич отошел в сторонку, поймал за рукав наблюдавшего за погрузкой толстомордого таможенника, стрельнул у него сигаретку и, азартно дымя, принялся пересказывать ему события минувшей ночи.

Таможенник был далеко не первым слушателем, вниманию которого водитель предлагал свое драматическое повествование. По ходу многочисленных пересказов оно успело обрасти множеством новых захватывающих деталей, поскольку Паречин, как уже упоминалось выше, был человеком творческим. Сам того не замечая, он наврал с три короба, а главное, сам совершенно искренне уверовал в это вранье. Правда, рассказывать про то, как он направо и налево мочил вооруженных бандитов, Всеволод Витальевич не стал. Это было единственное, от чего он воздержался, расписывая свои подвиги, и скромность тут была ни при чем. Просто у него хватило ума сообразить, что убийство, пусть даже совершенное в пределах необходимой самообороны, – дело подсудное. Именно суд, а не первый попавшийся мент определяет, остался ты в этих пресловутых пределах или все-таки их переступил. А сидеть в Ильичевске до второго пришествия, ожидая, пока неторопливые украинские блюстители законности (да они повсюду неторопливые, если только речь не идет о получении взятки) распутают этот кровавый клубок, ему совсем не улыбалось.

Поэтому, хоть язык у него и чесался, Всеволод Витальевич был вынужден ограничить перечень своих подвигов парочкой блистательно примененных приемов карате да геройским выводом вверенного ему казенного автомобиля с особо ценным грузом из-под плотного автоматного огня. «Ты посмотри, что гады с машиной сделали!» – то и дело восклицал он в подтверждение своих слов, указывая на грузовик.

Вид у грузовика и впрямь был аховый. Всеволод Витальевич даже и не знал, разрешат ли ему итальянские власти вести изуродованную до такой степени машину по своим итальянским дорогам. А в Риме-то, в Риме! Вот с какими, спрашивается, глазами он поедет на этом корыте мимо Колизея?

Переднего бампера, считай, нет, морда помята, как будто ею стены таранили, мерседесовский значок накрылся медным тазом – осталась от него половинка с двумя лучами, вроде буквы «Л», словно это и не «мерседес» вовсе, а львовский автобус.

Левая дверь тоже помята, стекла в ней как не бывало, и по всей левой стороне кабины, от передка до самого спальника, наискосок – след автоматной очереди. Шесть дырок, можешь не пересчитывать, и все на одной линии, как после швейной машинки…

Кузову тоже досталось, а он, между прочим, герметичный, с искусственным климатом, потому что картинам это необходимо. А они по нему – из автоматов! Ну, не сволочи?.. Двенадцать дырок! Правда, ни одной сквозной, это Всеволод Витальевич лично проверил, потыкав в каждую пробоину шариковой ручкой. А если бы насквозь? Там же не картошка – картины! Из самой Третьяковки, чтоб вы знали… И так, понимаешь, неизвестно, удастся ли сохранить внутри нужную температуру и влажность. Немцы ведь машину строили и никак не рассчитывали, что по ней всякая шваль из автоматов пулять станет.

Таможенник, которому некуда было сбежать от этого потока информации, слушал Всеволода Витальевича с хмурым и озабоченным выражением лица. О ночной заварухе в порту он знал предостаточно – как, впрочем, и все население Ильичевска. Одним из убитых возле таможенного склада был его двоюродный брат, которого таможенник сто раз предупреждал, что дружба с Лысым до добра не доведет. Разбежавшихся налетчиков ловили весь остаток ночи и продолжали ловить до сих пор; на таможенном складе все еще творился ад кромешный, по напряженности сравнимый, пожалуй, с ночной перестрелкой, а кое в чем ее и превосходящий. Разбираться с этим делом уже примчалась следственная группа из самого Киева, а это в перспективе сулило всем, кто так или иначе был связан с портом (а кто в Ильичевске с ним не связан?), разнообразные неприятности и огромный расход нервных клеток.

Поэтому красочные и не слишком правдоподобные байки Всеволода Витальевича вызывали у его слушателя не восторг и восхищение, а совсем другие эмоции; сам того не подозревая, Паречин сыпал соль на свежую рану. Если бы не форма с погонами и не боязнь новых неприятностей, таможенник с удовольствием заткнул бы болтливого водителя кулаком. Проклятый москаль. Мало того, что безумно ему надоел, так еще и отправлялся после проведенной на таможенном складе веселенькой ночки не в следственный изолятор, не в больницу и даже не в свою поганую Москву, а в морской, понимаете ли, круиз – по ласковым морям, мимо турецких и греческих берегов, в солнечную Италию. А таможенник, который не имел к ночному безобразию на складе ровным счетом никакого отношения (если не считать двоюродного брата, за которого, он чувствовал, предстояло ответить