показался впереди облачком свежей, еще не успевшей приобрести темную, жухлую летнюю окраску зелени. Приблизившись, Лещ увидел типично украинскую пасторальную картину с крынками на плетне, белеными стенами и всем прочим, чему полагается быть в подобных местах. Не хватало разве что нахлобученной чуть ли не до завалинки соломенной крыши, которую давно уже сменил черный от старости, испятнанный малахитовыми заплатами мха шифер, да хозяйственных построек было мало: одна саманная сараюшка да покосившийся дощатый нужник – вот и все хозпостройки. Для нормального, самостоятельного хозяйства, где люди кормятся с земли, этого было, конечно же, мало. Так ведь тут никто с земли и не кормился; даже не зная наверняка, что хутор принадлежит Борисычу, с первого взгляда можно было догадаться, что куплен он горожанами под дачу. Причем такими горожанами, которые не очень-то любят ковыряться в земле. А кто любит? Другое дело, что нормального человека с приходом весны так и тянет схватиться за лопату – против воли тянет, будто инстинкт какой-то. А эти, которым земля ни к чему, видать, потомки бар, которых прадеды в восемнадцатом году не добили. А Борисыч – тот вообще еврей. Какой из него, на хрен, земледелец, когда его порода на Украине испокон веков водкой торговала да ссужала деньги под проценты?

Лещ остановил машину перед открытыми настежь воротцами в покосившемся плетне. Прямо перед домом, на травяной лужайке, где когда-то наверняка гуляли куры да гуси с индюками, стоял темно-серый, густо запыленный «мерседес» Борисыча – тачка старая, но солидная и безотказная. Капитан подождал немного, давая догнавшему машину пылевому облаку проплыть, редея, вперед, а потом открыл дверцу и выбрался на свежий воздух, предварительно проверив, на месте ли пистолет.

Солнце уже поднялось над горизонтом больше чем наполовину – огромный малиновый диск, на который пока что можно было смотреть, даже не щурясь. Воздух был теплый, как парное молоко, и такой же сладкий. И было тихо-тихо – так тихо, что Лещ слышал, как шумит кровь у него в ушах, омывая усталый мозг. «Давление подскочило, – отметил он про себя. – Ну так шутка ли: ночь не спать, да еще под таким стрессом…»

Он остановился в воротах, порылся в нагрудном кармашке рубахи, сунул в зубы сигарету, со звоном откинул крышечку настоящей американской «зиппо», крутанул колесико и закурил, погрузив кончик сигареты в треугольный бензиновый огонек. Металлическая крышечка захлопнулась с характерным звонким щелчком, и, будто в ответ на этот звук, со стороны дома раздался жалобный звон разбитого стекла.

Лещ метнулся в сторону, выдирая из-под рубахи пистолет, но сделал это недостаточно проворно: то ли бессонная ночь дала себя знать, то ли на роду ему было написано именно в этот день заработать дырку в шкуре. В порту ему удалось от своей судьбы ускользнуть, так она его тут, на хуторе, настигла…

Бабахнуло будь здоров – из охотничьего ружья. Вдоль беленой стены, путаясь в подсолнухах и мальвах, поплыл голубоватый дымок. Леща горячо и больно рвануло за левый бок – рвануло и толкнуло одновременно, как будто огромный песволкодав чуток промахнулся в прыжке, но успел пихнуть плечом и цапнуть зубами. Как будто, пропади оно все пропадом, во время купания в мезозойском океане проплывающий мимо древний зубастый ящер ихтиозавр прошелся по ребрам бронированным, шипастым боком…

«Сечкой пальнул, – лежа на спине аккурат между пробитыми в траве колеями, подумал опытный Лещ. – Или картечью. Вот сволочь старая! Охотник-рыболов… Хоть бы поздоровался, падло! Так нет, сразу стрелять…»

Он лежал не шевелясь, чувствуя, как по развороченному метким выстрелом боку обильно струится, уходя в принадлежащую старому подонку землю, теплая, густая кровь. Двигался только большой палец его правой руки: незаметно снял пистолет с предохранителя, незаметно взвел курок…

Он услышал металлический щелчок, с которым стали на место стволы ружья, и пустой картонный стук отброшенной в сторону и ударившейся обо что-то стреляной гильзы. Солнце еще не взошло, но уже вполне ощутимо пригревало; бок почти не болел, а от усталости и потери крови захотелось спать. Лещ даже удивился: он бы никогда не подумал, что человек, только что получивший заряд крупной сечки и лежащий на земле в ожидании контрольного выстрела, может просто-напросто уснуть, пригревшись на солнышке.

В траве зашуршали медленные, осторожные шаги, и Лещ прикрыл глаза, оставив между веками маленькие щелочки. Сразу стало совсем уютно, захотелось сомкнуть веки окончательно, а там будь что будет. «Не заснуть бы, в самом деле, – подумал он. – А то ведь так можно и не проснуться».

– Что, гаденыш, денег моих захотелось? – услышал он за мгновение до того, как в поле его зрения на фоне утреннего неба появилась весело поблескивающая в лучах встающего солнышка лысина Льва Борисовича. – Бежать решил, крыса, с моими деньгами? А старого Шпильмана тут оставить? Не вышло, крысеныш!

Лещ заставил себя открыть глаза, потому что знал, что в острых ситуациях Борисыч не любит долгих речей. Вообще, уча молодых уму-разуму (а это дело он, как все пожилые люди, любил даже больше, чем выпить и закусить), Лев Борисович всегда говорил: «Если собрался мочить, мочи без разговоров. Потому что чем дольше ты треплешься, объясняя своей жертве, какое она дерьмо и что ты с ней сейчас сделаешь, тем больше у нее шансов спастись от смерти, которая была бы верной, если бы ты поменьше молол языком». «Все равно ведь, – добавлял он обычно, – ничего умного ты ему в такой момент не скажешь».

Но одно дело – учить других и совсем другое – самому промолчать, когда так хочется сказать распростертому на спине, беспомощному человеку какую-нибудь пакость. Чтоб эта пакость была последним, что он услышит в своей жизни.

И ведь прав был старый козел на сто процентов! Действительно, держа человека на мушке, ничего особо нового и оригинального ему не скажешь. И его, Борисыча, собственные слова служили наилучшим тому подтверждением. Вот что он сам, умник, пожилой, опытный человек, только что отрыгнул? Ей-богу, слушать стыдно…

– Ку-ку, – хрипло произнес Лещ и, с трудом оторвав от земли будто приросшую к ней, непривычно тяжелую и непослушную руку, три раза подряд спустил курок.

Он чувствовал, что его собственная реплика прозвучала не слишком умно, но, с другой стороны, прав тот, за кем осталось последнее слово. А Борисыч, по всему видать, был уже не спорщик…

Лещ еще немного полежал на спине, прислушиваясь к своим ощущениям. А они были поганые. Надо было срочно