память. Мне этот способ переписки так понравился, что я сейчас же написала ему ответ также в стихах, не сонет, так как не умею их писать, но те же двенадцать стихов и того же размера:

De votre envoi l’aimable exactitude

Doit m’inspirer un prompt remerciement

Démétrius, contre son habitude

Est cette fois un messager charmant,

Car au récit de sa sombre imposture

Se mélera pour moi le souvenir

D’un graсieux Sonnet dont la lecture

Hier me causait un si réel plaisir[746].

Несколько лет спустя, в конце 80-х годов, Laboulaye вторично был в России, но уже послом при Государе Александре III. Мы сохранили дружеские отношения. Он много трудился над сближением Франции и России, и установившийся впоследствии союз был в большой степени подготовлен его влиянием. Он говорил мне: «Il y a bien des choses dans la forme de notre gouvernement qui choquent les idées d’un Monarque absolu, mais je dis à Sa Majesté: „Sire, ne considérez pas les formes, qui se modifiеnt — Voyes l’âme de la France“»[747].

Я видела его в 1901 году в Париже, когда была там проездом, направляясь в Дюнкирхен, куда я была вызвана, чтобы сопровождать нашу царственную чету[748] во время пребывания их в Компьене. Он был счастлив, усматривая увенчание своих трудов в присутствии их величеств во Франции на великолепном военном смотру в Бетини[749]. Увы, близкое будущее должно было разбить столько надежд и рассеять столько иллюзий, — но он не успел разочароваться в могуществе России, так как смерть закрыла веки его до переживаемых нами бедствий.

Четверги великой княгини Елены Павловны прекратились раньше времени по причине серьезной ее болезни. На Пасхе она еще не принимала, однако, по своей постоянной доброте ко мне, она вспомнила обо мне и прислала мне свой фотографический портрет вместе с фарфоровым яйцом. В следующее воскресенье я поехала в Михайловский дворец к обедне, надеясь видеть ее и лично благодарить за оказанное внимание. Действительно, она была в церкви и показалась мне похудевшей и изменившейся. Приняла она меня с обычной своей лаской и сказала мне, что чувствует себя еще очень слабой. Накануне она пробыла недолго в своем саду, расцветающем всей роскошью весеннего наряда, но почувствовала себя дурно, так как воздух утомил ее. Это был последний мой разговор с ней. Она вскоре уехала за границу и вернулась в конце декабря только для того, чтобы умереть в своем дворце. Мы тоже скоро уехали в Надеждино. Здоровье моего отца продолжало нас серьезно озадачивать. Моя мать поехала с нами. Все было красиво, в цвету и мирно, но воспоминания о прошлогодних тревогах, окончившихся так грустно для меня, овладели мной, и тоска не покидала души моей, особенно без какого-либо внешнего отвлечения. Мой муж, по обыкновению, уехал сперва в свое владимирское имение[750], а потом приехал к нам. Я посвятила себя моему четырехлетнему милому мальчику — в нем я видела всю мою земную будущность. Трудно выразить, но можно понять, какое место он занимал в моем сердце, и потому можно судить о том горе, которое меня постигло, когда в течение лета он сильно заболел дизентерией. Думаю, что эта болезнь, имевшая эпидемический характер, была в связи с прошлогодней холерой. Какая бы ни была причина болезни, она страшно сразила нас. Я была в отчаянии: болезнь развилась в сильной степени. Мой бедный Кира страдал днем и ночью, и мне раздирал сердце его вопль. Господи, помилуй меня! — Как! Неужели опять? Я была в таком отчаянии, что моя мать, которая утешала и плакала со мной, говорила: «C’est effrayant de mettre toute sa vie sur une seule tête!»[751] Но на этот раз Ангел смерти миновал нас; мало-помалу он поправлялся, и хотя мне тяжело было видеть его изнуренным до того, что руки и пальцы его стали похожи на птичьи лапки, но все-таки это была жизнь, а не смерть, и я благодарила Бога из глубины моего сокрушенного сердца. Мы уехали в сентябре и закончили осень в Царском Селе, где взяли дачу и где оставались до половины ноября. Я всегда любила и люблю царскосельский воздух, в нем есть что-то особенно живительное. Недавно в почве его был найден радий — может быть, этому обстоятельству должно приписать его оздоравливающее свойство. На сей раз он оказал нам свое благотворительное действие. Мой мальчик поправился, и хотя был худ, но силы его восстановились. Моя мать помещалась в Александровском дворце, но половину своего времени проводила в Петербурге при моем отце. Я тоже ездила часто в Петербург, особенно по понедельникам, в день абонемента моего отца в итальянской опере. Доктора посоветовали ему это развлечение, он ездил с удовольствием, слушал хорошую музыку и любил, чтобы мы были с ним. Состав оперы был прекрасный, Нильсон пела удивительно, и ее появление в «Фаусте» было олицетворением типа Гретхен до того совершенным, что мне кажется невозможным представить себе иначе героиню Гете. Вся поэзия ее изображалась в наружности артистки, игре, во всех движениях, и вся страстность этого Poème d’Amour[752] выражалась в ее дивном пении. Фаустом был Николини. Этот ensemble[753] был особенно прелестен в 3-м акте. Нильсон мы знали не только по сцене, она бывала у принцессы Евгении Максимилиановны и у княгини Барятинской. Вся публика и общество ею восторгались.

В это время отец прочел мой роман, который удивил его и понравился ему. Он мне сказал по этому поводу: «Ma chère enfant, c’est toute une révélation pour moi! Quel dommage que nous ayions passé tant de temps avant de faire connaissance»[754]. Я была очень близка к нему. Он читал мне все свои записки, размышления, стихи, наполнявшие несколько толстых тетрадей, и находил во мне понимание и отзывчивость, но я никогда не говорила ему о себе. Теперь вся жизнь прожита, все перестрадано и переборено, вследствие чего и получилась возможность открыть уста. Может быть, правдивая передача пройденных опытов окажет пользу начинающему путь жизни, молодому сердцу. Какие бы препятствия ни встретило оно на своем пути, все окажется преодолимым при сохранении путеводной звезды и установлении ориентации по ее указанию.

Цесаревна была неизменно добра ко мне, и я часто бывала у нее. Во время последнего моего посещения ее в Царском Селе великий князь жаловался на сильную головную боль, — это было прологом