– А кто сказал? – Эйб чуть было не упал грудью на стоявшую перед ним посуду, но вовремя спохватился.

– Он говорит, что обошел все американские бары и отели.

– Скажите ему, что меня здесь нет. – Когда посыльный уже повернулся, чтобы уйти, Эйб спросил вдогонку: – А сюда его могут впустить?

– Сейчас узнаю, – ответил тот и направился к Полю.

Эйб видел, как Поль отрицательно покачал головой, потом, обернувшись и поняв, что вопрос исходит от него, подошел сам.

– Простите, мистер Норт, но я не могу этого разрешить.

С трудом приведя себя в вертикальное положение, Эйб вышел на улицу Камбон.

XXIV

Все с тем же маленьким кожаным портфелем в руке Ричард Дайвер вышел из комиссариата Седьмого округа, где оставил записку для Марии Уоллис, подписанную «Диколь» – слитным именем, которым они с Николь пользовались в первые дни любви, – и направился в ателье, где заказывал себе сорочки и где вокруг него всегда устраивали суету, не пропорциональную сумме, какую он там оставлял. Он испытывал смущение оттого, что подавал чрезмерные надежды этим бедным англичанам своими изысканными манерами, своим видом человека, владеющего секретом благоденствия, и ему даже было неловко просить закройщика на дюйм поднять плечо шелковой сорочки. Оттуда он заглянул в бар отеля «Крийон» и заказал кофе и на два пальца джина.

Его удивило неестественно яркое освещение внутри отеля. Лишь выйдя на улицу, он понял, в чем дело: оказалось, снаружи стало совсем темно, хоть было только четыре часа: на Елисейских Полях ветер, то завывавший, то стихавший, то легкий, то буйный, будоражил листву на деревьях. Дик свернул на улицу Риволи и, пройдя под аркадой два квартала, зашел в банк забрать корреспонденцию. Потом взял такси и под дробь первых дождевых капель поехал по Елисейским Полям наедине со своей любовью.

А двумя часами ранее в коридоре «Короля Георга» красота Николь демонстрировала свое превосходство над красотой Розмари – как красота модели Леонардо над красотой девушки с журнальной обложки.

Дик ехал под дождем, объятый страхом, одержимый, страсти множества мужчин бушевали у него внутри, и простого выхода не предвиделось.

Розмари открыла дверь, переполненная эмоциями, о которых никто не догадывался. Она пребывала, как говорится, в «растрепанных чувствах»; за прошедшие сутки ей не удалось еще собрать себя воедино, она была во власти царившего в душе хаоса, как картинку-головоломку, складывала из отдельных фрагментов собственную судьбу, подсчитывая ее милости и дарованные ею надежды, и мысленно, словно бусины на четках, перебирала Дика, Николь, мать, вчерашнего режиссера.

Когда Дик постучал, она как раз только что переоделась и, стоя у окна, смотрела на дождь, вспоминая какие-то стихи и представляя себе переполненные водостоки Беверли-Хиллз. В открытом дверном проеме вспыхнул стоп-кадр: запечатленный божественный образ. Так молодые люди представляют себе старших: неизменными, навсегда застывшими. Дик же при взгляде на нее испытал неминуемое чувство разочарования. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы откликнуться на беззащитную прелесть ее улыбки, ее тела, с точностью до миллиметра слепленного по подобию бутона, обещающего превратиться в прекрасный цветок. Через открытую дверь ванной он увидел влажный след ее ноги на банном коврике. Положив перчатки и портфель на туалетный столик и прислонив трость к стене, он сказал с непринужденностью, которой отнюдь не ощущал:

– Мисс Телевидение!

Его подбородок, словно бы повелевая горькими складками вокруг рта, гнал их вверх, к вискам, к уголкам глаз – гнал как страх, который нельзя обнаруживать перед посторонними.

– Идите сюда, сядьте ко мне на колени, – ласково позвал он, присаживаясь на кровать, – дайте мне полюбоваться вашими прелестными губами.

Она подошла, села и под замедляющееся кап-кап-кап за окном прижала губы к прекрасному холодному образу, созданному ее фантазией.

Потом она сама несколько раз поцеловала его в губы; приближаясь, ее лицо разрасталось у него перед глазами; он подумал, что никогда еще не видел такой сияющей кожи, как у нее, и, как это часто бывает, один прекрасный образ вызвал лучшие воспоминания о другом, его кольнуло чувство ответственности перед Николь, находившейся в двух шагах, в комнате наискосок.

– Дождь закончился, – сказал он. – Видите солнце на крыше?

Розмари встала, склонилась к нему и со всей искренностью сказала:

– О, какие же мы с вами актеры – вы и я.

Она подошла к туалетному столику, поднесла расческу к волосам, и в этот самый момент раздался решительный стук в дверь.

Оба застыли на месте; стук настойчиво повторился, и, вдруг осознав, что дверь не заперта, Розмари, одним движением пригладив растрепавшиеся волосы, кивнула Дику, успевшему уже расправить смятое постельное покрывало, на котором они только что сидели, и пошла к двери. Дик негромко заговорил спокойным естественным голосом:

– …ну, если вам не хочется никуда идти, я так и скажу Николь, и мы проведем наш прощальный вечер тихо, вдвоем.

Предосторожности оказались излишними, поскольку стоявшие за дверью были так возбуждены, что все равно не заметили бы ничего, не имевшего отношения к делу, тревожившему их в данный момент. На пороге стояли Эйб, постаревший на несколько месяцев за последние сутки, и смертельно напуганный темнокожий человек, которого Эйб представил как мистера Петерсона из Стокгольма.

– Он попал в жуткую ситуацию, а виноват в этом я, – сказал Эйб. – Нам нужен дельный совет.

– Давайте перейдем к нам, – предложил Дик.

Эйб настоял, чтобы Розмари тоже отправилась с ними, они пересекли коридор и вошли в номер Дайверов. Жюль Петерсон, невысокий респектабельный, подчеркнуто учтивый и смиренный негр – мечта республиканцев из пограничных штатов – последовал за ними.

Как выяснилось, он являлся официальным свидетелем утреннего происшествия, сопровождал Эйба в полицейский участок и засвидетельствовал там его утверждение, будто тысячефранковую банкноту выхватил у него из рук негр, личность которого и стала камнем преткновения в деле. В сопровождении полицейского Эйб и Петерсон вернулись в бистро, где разыгрались события, и слишком поспешно указали на негра, который, как было установлено час спустя, появился в заведении уже после того, как Эйб его покинул. Полиция еще больше усложнила ситуацию, арестовав известного чернокожего ресторатора Фримена, который видел лишь самое начало скандала, да и то сквозь царивший там алкогольный туман, после чего исчез. Истинный же преступник, взявший, впрочем, у Эйба, по словам его приятелей, только пятидесятифранковую купюру, чтобы расплатиться за выпивку, заказанную там на всех, вновь появился на сцене лишь недавно и притом в весьма зловещей роли.

Одним словом, в течение всего лишь часа Эйб умудрился впутаться в историю, которая затрагивала личную жизнь, нравственные принципы и чувства одного афроевропейца и трех афроамериканцев – обитателей Латинского квартала. Как распутать этот клубок, было