до сих пор там не появлялся. В надежде, что Дик хоть что-нибудь объяснит, она уселась ждать его в гостиной, но он все не шел, и она уже готова была спуститься в вестибюль, когда раздался звонок.

– Вас спрашивает миистаар Крооушооу, негр, – сообщил портье.

– По какому делу? – спросила она.

– Он говорит, что знает вас и доктора. Что какой-то миистаар Фримен, которого все знают, в тюрьме. Что это ошибка, и он, пока его самого не арестовали, хочет встретиться с миистаар Норт.

– Мы ничего об этом не знаем, – решительно заявила Николь и в сердцах бросила трубку, желая покончить с этим делом. Только теперь, после столь эксцентричного возвращения Эйба, она до конца осознала, насколько устала от его похождений. Постаравшись выкинуть его из головы, она поехала к портнихе, застала там Розмари, и они вместе отправились на улицу Риволи покупать искусственные цветы и разноцветные бусы. С ее помощью Розмари выбрала украшение с бриллиантом для матери, несколько шарфов и новинку – портсигары – для коллег в Калифорнии. Своему сыну Николь купила целую армию солдатиков в одеяниях греческих и римских воинов, которая обошлась более чем в тысячу франков. И опять они тратили деньги по-разному, и опять Розмари восхитилась тем, как это делает Николь. Та твердо знала, что тратит собственные деньги, Розмари до сих пор казалось, что свои она каким-то чудом позаимствовала и, следовательно, распоряжаться ими должна очень осмотрительно.

Было весело сорить деньгами в залитом солнцем чужом городе, чувствовать свое здоровое тело, посылавшее здоровый румянец к щекам, ходить, поворачиваться, наклоняться, протягивать к чему-то руки с уверенностью женщин, сознающих свою привлекательность для мужчин.

Когда, возвратившись в отель, они увидели Дика, по-утреннему свежего и словно бы обновленного, обе испытали момент абсолютно детской радости.

Оказалось, ему только что позвонил Эйб и невразумительно поведал, что все утро где-то прячется.

– Такого странного телефонного разговора у меня в жизни никогда не было.

Прежде чем поговорить с самим Эйбом, Дику пришлось выслушать с десяток каких-то непонятных людей, каждый из которых начинал приблизительно так:

– Тут один человек хочет поговорить с вами насчет кое-чего, он говорит, что вляпался… что-что? Эй, вы там, заткнитесь. Да, вляпался в какой-то скандал-шандал и теперь не может вернуться домой. Я лично думаю… лично я думаю, у него э-э-э… что-что? – Тут в трубке забулькало, и что «лично думал» говоривший, осталось неизвестно.

Однако несколько мгновений спустя телефон сжалился и выдал дополнительно:

– Я думаю, в любом случае вам это было бы интересно как психологу. – Трубку перехватила неизвестная личность, которой, видимо, пришло в голову еще одно соображение, но и ей, в свою очередь, не удалось поговорить с Диком ни как с психологом, ни в каком бы то ни было ином качестве. Дальнейший разговор протекал приблизительно так:

– Алло?

– Ну?

– Что – ну?

– Вы кто?

– Ну… – Короткие реплики перемежались хихиканьем. – Сейчас кое-кому передам трубку.

Где-то в глубине время от времени слышался голос Эйба, сопровождавшийся какой-то возней, падением трубки и обрывками фраз вроде: «Нет, мистер Норт, я не…» Наконец какой-то развязный голос решительно произнес:

– Если вы друг мистера Норта, вы должны приехать и забрать его.

Тут Эйб, видимо, вырвал наконец трубку сам и внушительным, важным голосом с оттенком житейской деловитости произнес:

– Дик, я спровоцировал расовые беспорядки на Монмартре. Сейчас поеду вызволять Фримена из тюрьмы. Если к вам заявится некий негр из Копенгагена, чистильщик обуви… Алло, вы меня слышите? Если к вам кто-нибудь придет… – В трубке снова зазвучала разноголосая какофония.

– Почему вы снова оказались в Париже? – попытался прорваться сквозь нее Дик.

– Я доехал до Эврё, а потом решил на самолете вернуться, чтобы сравнить Эврё и Сен-Сюльпис. То есть я, конечно, не собирался возвращать Парижу Сен-Сюльпис. Я даже не имею в виду барокко! Я имею в виду Сен-Жермен. Ой, подождите минутку, пожалуйста, я сейчас кое-кому передам трубку…

– Бога ради, не надо!

– Послушайте… Мэри уехала благополучно?

– Да.

– Дик, я хочу, чтобы вы поговорили с одним человеком. Мы с ним познакомились здесь сегодня утром, он – сын морского офицера, перебывал уже у всех врачей в Европе. Я вам сейчас о нем расскажу…

На этом месте Дик не выдержал и положил трубку – вероятно, это было неблагоразумно: ведь жерновам его мыслительной деятельности требовалось зерно для помола.

– Когда-то Эйб был таким милым, – сказала Николь, обращаясь к Розмари. – Таким милым. Это было давно, мы с Диком тогда только поженились. Если бы вы его тогда знали! Он гостил у нас неделями, а мы почти не замечали его присутствия в доме. Иногда он играл, иногда час за часом проводил в библиотеке со своей немой клавиатурой – словно предавался с ней любви… Дик, помнишь, у нас была тогда служанка, которая принимала его за призрак, – Эйб, бывало, повстречав ее в коридоре, устрашающе мычал – однажды это стоило нам целого сервиза, но мы не сердились.

Как весело, должно быть, они жили тогда… давным-давно. Розмари завидовала их тогдашнему веселью, представляла себе их жизнь, полную приятной праздности, так не похожую на ее собственную. У нее редко выдавалось свободное время, но она высоко ценила его, как все, кому его недостает. Для нее досуг означал отдых, и она не подозревала, что отдых был для Дайверов так же недостижим, как для нее самой.

– А что с ним случилось? – спросила она. – Почему он начал пить?

Николь покачала головой в знак того, что понятия не имеет.

– Столько талантливых людей ломается в наше время.

– А когда было иначе? – вмешался Дик. – Талантливые люди всегда ходят по краю, иначе они не могут, и некоторые не выдерживают, срываются.

– Должно быть, причина лежит где-то глубже, – упрямо продолжала Николь, немного раздраженная тем, что Дик позволил себе перечить ей в присутствии Розмари. – Есть художники, например Фернан, которым, похоже, нет нужды топить себя в вине. Почему же спиваются только американцы?[14]

На это существовало столько разных ответов, что Дик решил не вступать в дискуссию, оставив вопрос висеть в воздухе и победно отдаваться в ушах Николь. В последнее время он стал относиться к ней весьма критически. Хоть он и считал ее по-прежнему самым привлекательным существом на свете, хоть находил в ней все, в чем нуждался, откуда-то издалека до него уже доносился гул канонады, и подсознательно он вооружался и закалял себя для будущего сражения. Как правило, он не был склонен потворствовать себе и теперь, нарушив собственный обычай, стыдился и старался убедить себя, что Николь не видит в его отношении к Розмари ничего, кроме эстетического восхищения. Однако уверен не