– Вольно папаша, – объявил Нефёдов стушевавшемуся пожилому механику, – к чему формальности. Сам же говоришь, что я по пьянке погорел, да из-за баб. А с разжалованными за аморалку подполковниками можно без церемоний.

– Виноват, товарищ подполковник! – отчеканил механик и пояснил: – А мы вот с напарником регламентные работы с утра проводим.

– Хорошее дело!

Лётчик скалил зубы и щурился на механика каждой чёрточкой своего лица – весело и нагло.

– Только пить за помин души вновь преставившегося раба божьего Борьки Нефёдова рановато. Ты мне лучше скажи, папаша, что за отставка мне вышла. А то меня начальство уведомить забыло.

Пришлось механику рассказать о приказе, который он своими глазами видел на доске объявлений в канцелярии своей части. По словам техника, в том приказе чёрным по белому было сказано об отстранении подполковника Нефёдова от должности.

Прямо с аэродрома Борис попытался прорваться на приём к шефу, но капитан в приёмной Командующего после доклада начальству вышел к Нефёдову с каменным лицом. Он сообщил, что пока его принимать не велено. Сколько продлиться это «пока» генеральский адъютант не уточнил.

Ревнивый и щедрый к своим фаворитам, Василий был абсолютно безжалостен к тем, кто попадал к нему в немилость. Борис сразу почувствовал на себе, какова она – царская опала. В этот же день комендант общежития, в котором Нефёдов жил с семьёй до отъезда в командировку, объявил Борису, что он выселяется, как выведенный за штат офицер. Тут же в комнате появились трое солдат, которые в пять минут вынесли на улицу все вещички.

Встал вопрос, у кого остановиться, пока в высоких сферах будет решаться его вопрос. Нефёдов пошёл по знакомым и друзьям в поисках ночлега. Но многие из тех, кто ещё недавно настойчиво искал дружбы влиятельного друга «кронпринца», теперь под благовидными предлогами даже не пускали его дальше порога. От всех этих ссылок на внезапно наехавших родственников из провинции или заразного больного в доме у Нефёдова создавалось ощущение, будто кто-то оправился у него в душе.

Лишь старый фронтовой товарищ – ещё по Испании, не посмел не пустить в дом того, кто несколько раз спасал ему жизнь в Мадридском небе. Но и этот, отнюдь не робкого десятка мужик, не понимал пофигисткого спокойствия бывшего однополчанина.

– Он же Ста-али-н! – тыча пальцем в потолок, богобоязненно восклицал хозяин квартиры.

– Ну и что, что Сталин, – спокойно отвечал Борис, нарезая колбасу. Уже был разлит по гранённым стаканам коньяк.

– Да за ним же его отец – единоличный хозяин многомиллионной армии, Госбезопасности, лагерей! Да этот Васька тебя в порошок!

– Да, нет, он вообще-то мужик не злой, – не согласился Нефёдов. – У него зубы мелкие, плохие. А я давно заметил, что если у человека зубы не напоминают крепкие звериные клыки, значит, от природы он не хищник. Это бесконтрольная власть и людское лизоблюдство его испортило.

– Ну ты даёшь! – подивился наблюдательности бывшего сослуживца хозяин. – Только, что ты мне не говори, а меня от одной его фамилии дрожь пробивает.

Старый фронтовой товарищ увёл глаза в сторону и вдруг с размаху зло ахнул пудовым кулачищем по столу, да так, что посуда в буфете зазвенела:

– Страшная штука этот страх, Боря. Я когда с отрубленной осколком ступнёй в горящем «ишачке»[64]волочил за собой пару «Мессеров» над Брестом, так не боялся… Ты ведь знаешь, я из боя с поджатым хвостом никогда не бегал, от лобовых атак тоже не уклонялся. И когда после фронта в горкоме начинал – с гордо поднятой головой по первости ходил… Страх потом пришел, когда на моих глазах с честных людей мясо живьём стругали. Это на фронте смерть быстрая. А тут принято убивать медленно, никуда не спеша…

Хозяин дома рассказал, что в течение многих месяцев наблюдает за гражданской казнью невиновных людей, фронтовиков, партийцев с многолетним стажем. Ещё вчера уважаемых людей, орденоносцев подвергают публичному шельмованию. Обвинения выдвигаются самые нелепые. Один поплатился за то, что во время выступления на митинге сослался на какого-то британского экономиста, жившего ещё в XVIII. Второй слишком любил американские костюмы.

Вначале приговорённых прорабатывали на собраниях, заставляли каяться. Разные ублюдки кричали им в лицо всякую похабщину, а парализованные ужасом жертвы только оправдывались и клялись в верности партии и лично вождю. Но и это не помогало… Даже признавших за собой вину людей не оставляли в покое, у них отбирали рабочие карточки и одновременно не позволяли устроиться на новую работу, обрекая на нищету и голод.

Один из друзей хозяина дома, инвалид войны, бывший комсорг батальона сгинул в лагерях. Второму повезло больше, он умер во время очередной проработки от кровоизлияния в мозг и тем спас своих близких. Лишь после смерти травля прекратилась, мучители даже проявили великодушие – институтский парком разрешил профсоюзной кассе выделить семье покойника 56 рублей на кремацию его трупа.

– Цена человеку у нас 56 рублей, это я теперь знаю точно – уставившись в одну точку мутным взглядом, проговорил однополчанин. – И если в небе ещё можно уйти от расстреливающих тебя «Мессеров», то в этой жизни, коль за тебя всерьёз возьмутся, то непременно добьют…

В стране во всю разворачивалась компания по борьбе с космополитизмом и низкопоклонничеством перед Западом. Кого угодно можно было обвинить в отсутствии патриотизма: был несколько раз замечен на просмотрах иностранных фильмов, значит, преклоняешься перед буржуазным образом жизни. Рассказал сдуру в курилке коллегам, по каким прекрасным дорогам довелось тебе ездить в Германии в конце войны, – будь готов, что кто-нибудь из сослуживцев тут же донесёт в известную контору, что ты восторгаешься гитлеровскими автобанами и не веришь в отечественную дорожную отрасль.

Очередная волна репрессий сметала в лагеря, тех, кто чудом уцелел в 1937-м и вернулся живым с войны. Но даже не попавшие под каток новых чисток фронтовики часто надламывались духовно. Именно такая история приключилась с собеседником Нефёдова. Комиссованный из армии по тяжелому ранению, он работал в московском Горкоме партии и уже не мог представить свою жизнь без связанных со своей должностью привилегий.

– Честно тебе скажу Боря: холодный пот прошибает, как представлю, что завтра твой генерал узнает про наши с тобой посиделки и позвонит моему Варфоломееву. А эта сволочь никого не пощадит, чтобы прикрыть собственную задницу… Старую мать жалко, о детях тоже думаю…

Борис махом опрокинул в себя наполненный до краёв коньяком граненый стакан и поднялся из-за стола.

– Не рви себе душу, старина, – похлопал он по плечу поникшего головой друга. – Я всё понимаю…

Через несколько часов Нефёдов, у которого совсем стало тошно на душе после разговора с фронтовым товарищем, оказался рядом с крупной товарной станцией. Вот знакомый с детства лаз в заборе. Прошло столько лет, а здесь мало что изменилось. Мужчина протиснулся в дыру. На задворках станции, за товарными лабазами расположилась вокруг костра компания каких-то мужиков, по виду грузчиков. Было очень холодно, и Нефёдов спросил разрешения присесть к огню. В кармане у него лежала вторая, привезённая с юга бутылка коньяка. Борис достал её и подкинул на ладони.