– А что такого может произойти?

– Не знаю. У меня есть кое-какие мысли, но мне нечем их подтвердить.

Фейт потушила сигарету, встала и нежно поцеловала дочь.

– Доброй ночи тебе, дорогая. Как чудесно, что ты наконец дома! Мы очень переживали, когда не знали, где ты, насколько далеко от линии фронта. После таких тревог и волнений лечебница для душевнобольных – сущие пустяки.

Из спальни дочери Фейт перешла к себе в комнату и безжалостно включила лампу у кровати, хотя яркий свет ударил спящему мужу в лицо. Тот поморщился, что-то пробормотал сквозь сон и повернулся на другой бок. Не выключая лампу, Фейт забралась в постель, тяжело привалилась к мужу, потрясла за плечо, а когда это не помогло – похлопала по щеке, пригрозив:

– Чарли, если ты сейчас же не проснешься, то не проснешься никогда!

Лангтри открыл глаза, сел на кровати и, зевая, потеребил редкие волоски на почти голой макушке.

– Что стряслось?

Он слишком хорошо знал жену: Фейт не стала бы его будить среди ночи забавы ради.

– Дело в Онор. – Лицо Фейт страдальчески сморщилось. – Ох, Чарли, я только сейчас это поняла, когда мы разговаривали у нее в спальне!

– Что поняла? – проснувшись окончательно, вопросил Чарли.

Фейт не смогла объяснить: сломленная горем и страхом, горько, безутешно разрыдалась.

– Наша дочь ушла и никогда уже не вернется, – едва справившись с собой, прошептала жена.

Чарли оцепенел.

– Ушла? Куда?

– Не буквально, нет: она у себя в спальне. Прости, если испугала. Я имею в виду ее душу, не тело. Что-то внутри ее гонит нашу девочку прочь. Боже, Чарли, мы с тобой просто младенцы по сравнению с ней! Это даже хуже, чем если бы наша дочь ушла в монастырь: там хотя бы ей ничто не грозило, мир не причинил бы ей зла. А нашу Онор этот мир растоптал, душа ее исполосована шрамами. И все же, вопреки всему, она сильнее этого мира. Я сама не знаю, что говорю, все не так. Ты должен сам ее увидеть и выслушать, чтобы понять, что я хотела сказать. Я начала курить и пить виски, а Онор, похоже, взвалила на себя все тяготы мира, и это невыносимо: невыносимо видеть, что твои дети так страдают.

– Это все война, – сказал Чарли Лангтри. – Зря мы ее отпустили.

– Она ведь не спрашивала у нас разрешения, Чарли. Да и зачем? Ей было двадцать пять лет, когда она ушла на фронт. Онор взрослая женщина, думала я тогда, она выдержит. Да, это все война.

И вот медсестра Лангтри сняла платок, надела шапочку и превратилась в санитарку при мориссетской лечебнице для душевнобольных. Огромная, похожая на лабиринт больница с бесчисленными строениями, беспорядочно разбросанными на обширном пространстве, располагалась в одном из прекраснейших уголков земли. По одну ее сторону тянулись соленые озера, позади высились дикие горы, сплошь поросшие лесом, невдалеке лежали тихие равнины и пляжи.

Поначалу Онор Лангтри оказалась в несколько неловком положении: в Мориссете никто не мог понять, почему опытная медсестра с блестящим дипломом и безупречным послужным списком отказалась от благополучной карьеры и сделалась санитаркой-стажеркой в лечебнице для умалишенных. Многие из ее сослуживец были не моложе самой Онор, а некоторые даже, как и она, пришли из вооруженных сил: уход за душевнобольными не особо привлекал юных девушек, – однако необычное положение новой санитарки отделяло ее от остальных. Все знали, что старшая сестра позволила ей сдать экзамен на старшую по отделению через два года вместо трех положенных, и заметили также, что та не только уважает, но и высоко ценит новенькую. Ходили разговоры, будто на фронте она самоотверженно ухаживала за ранеными, за что ее наградили орденом Британской империи, но слухи эти так и остались слухами, поскольку санитарка Лангтри никогда не упоминала о тех временах.

Ей потребовалось полгода, чтобы убедить всех: нет, она не искупает какие-то грехи, не шпионит по заданию некоего загадочного ведомства в Сиднее и не повредилась рассудком, – но когда эти полгода подошли к концу, она уже не сомневалась, что завоевала любовь коллег, поскольку работы не боялась, свое дело знала хорошо, никогда не болела и множество раз доказывала, что ее знания и опыт поистине бесценны в таком месте, как Мориссет, где горсточка врачей не в состоянии наблюдать за каждым пациентом, чтобы вовремя заметить признаки физической болезни, способной пагубно сказаться на состоянии психики. Санитарка Лангтри первой замечала симптомы пневмонии, знала, как ее лечить, и обладала даром передавать свои знания другим. Она безошибочно распознавала лишай, туберкулез, синдром острого живота, внутренние инфекции, воспаление среднего уха, тонзиллит и множество других болезней, от которых, случалось, страдали пациенты. Она умела отличить вывих от перелома, простуду от сенной лихорадки, мигрень от головной боли напряжения. Для лечебницы Мориссет она оказалась настоящей находкой.

Работа была тяжелой, изматывающей. Сестры трудились в две смены. Дневная длилась с половины седьмого утра до половины седьмого вечера, ночная – оставшиеся двенадцать часов. В большинстве отделений содержалось от шестидесяти до ста двадцати пациентов, и ухаживали за ними три-четыре сестры, включая старшую; ни нянечек, ни уборщиц здесь не было вовсе. Каждого больного нужно было ежедневно мыть, хотя на все отделение, как правило, имелась всего одна ванна да единственная душевая кабина. В обязанности сестер входила и уборка – от мытья стен и светильников до натирки полов. Горячая вода в отделения поступала из котла, который топили коксом, и поддерживать огонь в топке тоже приходилось сестрам. Следили они и за одеждой больных: стирали, зашивали, штопали. Еду им доставляли из главной кухни, но по отделениям развозили в котлах, поэтому сестры должны были ее разогревать, а затем разрезать на порции, разливать, раскладывать по тарелкам, вдобавок зачастую овощи и десерты готовили сами прямо в отделениях и там же после приема пищи мыли посуду, столовые приборы, котлы и сковородки. Блюда для пациентов, нуждавшихся в особой диете, стряпали тут же, поскольку в лечебнице не было ни диетологов, ни диетической кухни.

Как бы упорно ни трудились, как бы ни выбивались из сил за многочасовую смену эти три-четыре сестры, обслужить шестьдесят больных, а то и вдвое больше, без помощи хозяйственного персонала – задача непосильная. Нечего было и надеяться, что им удастся справиться со всеми делами, поэтому, как и на пятнадцатой базе, пациентов здесь тоже привлекали к работе. Поручения ценились крайне высоко, и первое правило, которое предстояло усвоить всякой начинающей сестре, гласило: «В работу больного вмешиваться нельзя ни под каким видом». Если и случались неприятности, то в основном оттого, что пациент выполнял тайком чужую работу или доводил себя до изнеможения. Трудились больные на совесть, и между ними сложилась строгая иерархия: во главу угла здесь ставили приносимую пациентом пользу и его достижения. Натертые полы всегда сияли как зеркало, на стенах палат не было ни пятнышка, ванные, душевые кабины и кухни сверкали чистотой.