тем он был горячий поклонник и знаток французской и русской декадентской поэзии и живописи и умел это свое поклонение связывать со своим марксизмом, подыскивая ему экономически материалистическое объяснение. Объяснение явно хромало в одном отношении. Декадентство для него было течением буржуазно-пессимистическим, то есть выражало настроение буржуазии, приближающейся к своему близкому концу и ищущей утешения в вычурных литературных формах. Из этого для социал-демократа вытекало бы, как казалось мне, презрение к этому явлению и в лучшем случае интерес, как к известному симптому болезни — у врача, но ни в каком случае не сочувствие. А Луначарский питал к нему интерес, несомненно, весьма сочувственный.

В то же время недавние социал-демократы Бердяев и только что появившийся на киевском горизонте Булгаков начали колебаться и линять. У них обоих процесс отказа от марксизма шел через философию. Сделавшись неокантианцами, они не могли мириться ни с марксовским гегельянством в области экономики, ни тем более с грубым марксовским материализмом в области философской. Они, и особенно Бердяев, в 1899 и 1900 гг. все еще называли себя социал-демократами, но считали нужным вносить в марксизм кантианские поправки. Они встретили появившееся в Европе бернштейнианство с глубокой симпатией. Позднее, около 1901–1902 гг., они окончательно отказались от марксизма. Прежде всего это сделал Булгаков, который уже в 1902 г. назвал себя последователем Вл. Соловьева и верующим христианином. Бердяев менялся медленнее и к христианству пришел гораздо позже: точно не знаю когда692; во всяком случае, после моего отъезда из Киева в 1904 г., когда я с ним перестал встречаться. Ту же эволюцию проделывал в это же время Струве, но Струве жил в Петербурге, и прямого личного влияния они друг на друга не оказывали.

В Киеве Бердяев и Булгаков, особенно первый, на разных собраниях постоянно сталкивались с Луначарским и в процессе спора помогали друг другу закрепляться на их противоположных позициях. При этом Бердяев и Луначарский чувствовали друг к другу симпатию, и Бердяев доказывал мне, что я не прав в своем отрицательном отношении к нему; напротив, Булгаков и Луначарский с первой же встречи почувствовали друг к другу острую антипатию, которую Луначарский выражал в первых своих литературных выступлениях (несколько позднее, должно быть, в 1901 или 1902 г.) в крайне непримиримых формах, допуская сравнения Булгакова с каракатицей, испускающей для самозащиты вонючую жидкость693.

В марте 1899 г. Новицкий повторил свой прошлогодний обыск, арестовав в одну ночь опять-таки свыше 100 человек и сверх того подвергнув обыску несколько десятков других. В эту ночь я довольно поздно возвращался домой694. В саду я заметил какую-то подозрительную фигуру. Бросился за ней вдогонку, но она скрылась. Жена была уже в постели, но я ей сказал об этом приключении. Мы пораскинули мозгами, я привел свои книги и бумаги в возможно более удобный для обыска порядок695 и лег спать. Я еще не успел заснуть, как раздался резкий звонок.

— Кто там?

— Телеграмма.

Я, конечно, не сомневался в характере телеграммы, но делать было нечего. Вошли околоточный и несколько городовых; ни жандарма, ни даже пристава не было. «Эге, как презрительно на этот раз относится ко мне генерал Новицкий», — подумал я и сразу успокоился, что ничего серьезного на этот раз не предстоит. Обыскивал околоточный; городовые стояли как истуканы, очевидно, на случай вооруженного сопротивления. Обыск был тщательный, но нелепый, — я скажу, пожалуй: безграмотный. На книги околоточный смотрел явно невидящими глазами, но вынимал их с полок, клал на пол и смотрел за ними. Произведя такую операцию с 5 или 6 полками приблизительно на высоте своего роста, он устал и затем уже только запускал руку за книги, а потом и это перестал делать. Осмотрел стол. При виде какой-то иностранной книги он с грустью сказал:

— Я ведь не умею отличить французского от немецкого. Может, это запрещенная книга, а я почем знаю?

— А русскую запрещенную книгу вы всегда сумеете отличить?

— Ну еще бы!

— Ну вот, смотрите: вы эту книгу пропустили без внимания, а она запрещенная.

Я ему показал том Пушкина, потом «Войну и мир», прибавив:

— Видите, это Толстой. Знаете же, что он все запрещенные книги пишет.

Околоток, конечно, понял, что над ним смеются. У меня мелькала мысль вслед за тем показать Герцена, но храбрости не хватило; все-таки Женева, да и имя, может быть, ему знакомо.

Забрал он несколько невинных бумажонок для приличия, составил протокол и ушел. Было часов 6 утра, рассвело. Мы с женой пошли к Старокиевскому участку и увидели, как туда подвозили одного за другим арестованных. Стало ясно, что произошло повторение прошлогоднего опыта, но на этот раз чаша сия, слава богу, миновала нас. И даже каких-нибудь неприятных последствий, вроде потери нужных книг или рукописей, не было. Через день после этих арестов имел место неожиданный эпилог.

Я еще не успел привести в порядок свои книги после произведенного разгрома и занимался этим делом, как вдруг ко мне заявляется незнакомый мне человек — довольно неопределенной, серенькой наружности, еврей, сильно заикающийся.

— Господин Водовозов?

— Да.

— А мой псевдоним, под которым теперь живу, такой-то (я его забыл. — В. В.). Пришел к вам по очень щекотливому делу, требующему доверия, и потому должен постараться получить его. В прошлом году вы были за границей и там, между прочим, виделись с такими-то лицами. Эти лица рассказывали мне о разговорах и спорах с вами.

И начинает вспоминать разные мелочи, которые могли бы быть ему известны только от этих лиц.

— Вы видите, что с этими лицами я не просто знаком, а знаком дружески. Я сегодня утром привез в Киев груз социал-демократической литературы. У меня были три явки. Я пошел по ним и узнал, что все три лица арестованы. Благодаря этому я попал в ужасное положение. Мой груз хоть бросай, а сам убирайся подобру-поздорову, пока цел. Кроме названных лиц я знаю в Киеве по имени только вас и Бердяева и больше никого. Если вы мне не доверяете, я пойду к Бердяеву.

— Бердяева сейчас нет в Киеве.

— Ну вот, тем для меня хуже; значит, кроме вас, мне не на кого рассчитывать.

— Послушайте, если вы знаете обо мне от таких-то, то вы должны знать, что к социал-демократической партии я не принадлежу.

— Знаю и знаю даже, что вы с ней во многом расходитесь. Но, как всякий прогрессивный писатель, вы, конечно, имеете знакомства и в социал-демократических рядах и, может быть, не откажетесь свести меня с кем-нибудь из уцелевших от разгрома.

Что мне было делать? Человек, как