– Откуда персону взял? – спросил Гагарин у Панхария.

– Купил на ярмонке к запрошлому тезоименитству.

Матвей Петрович ещё по московским кабакам знал, как всякая людская погань напоказ почитает царя, вывешивая персоны, но почитает не за деяния, а за табак, пьянство, палачество и презрение к родовитому боярству.

– Гнусь помойная, а с катехизисом, – пробормотал Гагарин. – А что этот Цимс про себя скажет? Он по-русски-то умеет?

– Не умеет, но я переведу, господин губернатор, – Дитмер повернулся к Цимсу. – Господин Цимс, расскажите, как всё произошло.

Дюжий Цимс сидел в углу палаты на лавке, растопырив длинные ноги в рваных башмаках. Морда у него заросла дикой щетиной, словно обомшела. Матвей Петрович видел, что этот швед – конченая псина. Ему только жрать, спать и лазать на бабу. Панхарий не соврал ни на малость. Да и зачем ему врать? Ему от греха подальше надо было донести на государева оскорбителя, а то и самого за покрывательство накажут, ведь есть те, кто всё видел.

– Я ничего не помню, – по-шведски ответил Цимс. – Я был пьян. Этот боров налил мне своего русского пойла, оно тошнотворное.

– Он говорит, что напился до беспамятства, – перевёл Дитмер.

– Какой стыд, господин Цимс! – не выдержал фон Врех. – Вы позорите армию короля Карла и свою нацию!

Матвей Петрович ладонями разглаживал на столе рваный портрет.

– Чурбан чухонский! – в сердцах сказал Гагарин. – Он хоть понимает, что за хулу на царя я должен отослать его в Преображенский приказ, а там его клещами издерут или кнутом забьют?

– Вам грозят пытки и казнь, Цимс! – воскликнул фон Врех по-шведски.

– Трактирщик врёт! – тотчас ощерился Цимс, выпрямляясь и со стуком подбирая ноги. – Он сам порвал портрет и сваливает на меня!

Панхарий всё понял без переводчика.

– Вот этой палкой проткнул! – он потряс кулаком с зажатой палкой. – Из руки у меня вырвал! И лаялся похабно, стервец! Господом богом клянусь!

– Хайло заткните, паскуды! – рявкнул Гагарин на Пахария и Цимса. – Ефимка, зови свидетелей.

Матвей Петрович не стал назначать в своей губернии ландрихтеров – судей, подумал: много ли в Сибири тяжб? Оказалось – много. Через полгода его завалили челобитными и ябедами. Матвей Петрович с этим потоком не сладил и спихнул весь ворох бумаг дьяку Баутину с подьячими, пусть они роются и судят. Но доносы со «словом и делом» ему приходилось разбирать самому. «Слово и дело» – страшное заклятье, означающее умысел на бунт, измену и другое злодеяние против государя или его посланцев. Эти дела следовало изучать со всем тщанием, а ежели встретится что-то серьёзное или непонятное, то отсылать в Преображенский приказ князю-кесарю Фёдору Ромодановскому. Поругание персоны Петра Лексеича было тяжким грехом.

По «слову и делу» судили жестоко. К якутскому коменданту ехала царская ревизия, и комендант, изловив шаманов, приказал им камлать на погибель ревизоров; шаманы написали донос, и коменданта полгода держали в холодной на цепи. Три беглых рекрута пробирались домой в Енисейск и по пути говорили, что они – полковник, крестник и ближний боярин – готовят приезд царя в Сибирь: дескать, надо их кормить и денег им давать; их били батогами до полусмерти и угнали в Нижнеколымск. У илимского старосты в избе под матицей нашли бумажку с колдовским заговором на милость начальства, а в заговоре упоминались «православные государи»; старосту отправили на вечное покаяние в туруханскую обитель. В Белоярской слободе крестьянин осерчал на бурмистра, что тот подымную подать не по имению раскладывает, а бурмистр ответил, что и сам царь ворует; бурмистра приговорили к сожжению как еретика, только Сенат его помиловал и сослал на каторгу в Невьянск. Впрочем, бывало, конечно, что бог и миловал. Год назад кунгурский воевода привёз Матвею Петровичу мужика, которому явился некий «старец седой» и объявил божью волю для государя; Матвей Петрович спровадил мужика в Москву; мужик огласил князю-кесарю послание с небес: для спасения державы царю надо прогнать иноземцев и разрешить людям носить бороды; князь-кесарь вернул мужика Гагарину с письмом, чтобы господин губернатор больше не отвлекал его на дураков.

А выходке солдата Цимса свидетелями были штык-юнкер Юхан Ренат и жена Цимса Бригитта. Ренат нанялся к Панхарию истопником, а Бригитта в торговых банях мыла посуду и полы. Иногда Ренату удавалось уединиться с Бригиттой в каком-нибудь амбаре среди мешков, коробов и бочек – зимой им больше негде было встречаться. Бывало, Цимс приходил забирать жену – и чаще всего здесь же, в кабаке при банях, напивался, просаживая заработок Бригитты. Так случилось и два дня назад. Ренат прибежал на шум и увидел, как Панхарий требует денег, а Цимс выхватывает палку из его руки, чтобы отбиваться от работников, и тычет этой палкой в портрет русского царя.

Ренат и Бригитта ждали, когда их вызовут, у крыльца Приказной палаты. Мягко падал крупный снег. У Палаты, как всегда, сидели писцы и толпились мужики-просители, улочку загородили сани и дровни. Писцы прикрывались рогожами, чтобы снег не намочил бумагу. Время от времени какой-нибудь подьячий выскакивал на «галдарею» и выкрикивал, кого требует к себе дьяк. Бригитта зябко куталась в мужской русский полушубок и низко надвинула на лицо потрёпанный пуховый платок. Она пыталась не смотреть на Рената. Ренат осторожно взял её за подбородок и повернул лицом к себе. Под глазом у Бригитты багровел набухший кровоподтёк.

– Твой муж просто скотина, Гита, – тихо сказал Ренат по-шведски.

– Да, Хансли, – устало согласилась Бригитта.

На «галдарею» из Палаты вышел Дитмер. Он не стал орать, как русские, вызывая нужных людей, а спустился по лестнице.

– Юхан, Бригитта, пройдите к губернатору, – негромко сообщил он.

Ни Ренат, ни Бригитта ещё не бывали в Тобольской Приказной палате – по-новому, в губернской канцелярии. Дитмер провёл их через большое сводчатое помещение, тесно заставленное столами, за которыми сидели и писали дьяки и подьячие, вернее, секретари и копиисты. Все они были одеты в одинаковые синие камзолы, похожие на военные мундиры. Для чиновников Матвей Петрович заказал на московском монетном дворе четыре мешка медных пуговиц с орлами. Каждому служителю выдавали по две дюжины. Если служителя изгоняли с места или он умирал, пуговицы было положено вернуть в казну. Чиновники проводили Бригитту взглядами.

– А ещё брехали, что шведские бабы на лошадей похожи, – с хитрой улыбкой шепнул копиист Минейка Сквозняк секретарю Волчатову.

Матвей Петрович внимательно оглядел свидетелей – молодую угрюмую жену Цимса с синяком под глазом и молодого шведа, по выправке – офицера.

– Какого беса ты бабу приволок, Ефим? – недовольно спросил Гагарин у Дитмера. – Бабы завсегда своих супружников выгораживают.

– Выслушайте её, господин губернатор.

– Ладно, пусть говорит.

– Расскажите, как всё происходило, Бригитта, – по-шведски сказал Дитмер. – От этого зависит судьба вашего мужа.