период такими «открывающими» были главным образом касыды. Однако, следуя моде предшествующего периода на строфические формы, он открывает собрание стихов не касыдой, а именно тарджи‘бандом, в котором связующим бейтом между строфами (банд, или хане) служит двуязычный стих:

«Есть только Он и никого, кроме Него,

Един Он, и нет божества, кроме Него».

Каждая из пяти строф содержит описание странствий героя в поисках Божественной истины. Поиски сначала приводят его в зороастрийский храм огня:

Вчера из-за любовного жара и влечения страсти

В изумлении я рвался то в одну сторону, то в другую.

В конце концов жажда свидания

Повлекла меня в сторону капища магов.

Да минует меня дурной глаз, узрел я укромное место,

Сияющее от огня Истины, а не от пламени.

Со всех сторон я видел огонь, как в ту ночь,

Когда на горе Синай [явился он] Мусе ‘Имрану.

В соответствии с суфийской традицией храм магов-зороастрийцев всегда изображается как питейный дом, а ритуалам, совершаемым в нем, сопутствуют персонажи и атрибуты пиршества. У Хатефа это виночерпии и певцы, музыкальные инструменты, свечи, сладости и вино, цветы и душистая зелень. После того как герою подносят чашу с вином, на него нисходит озарение, и он слышит формулу единобожия ото всех частей своего тела, что, возможно, намекает на историю Мансура Халладжа.

В следующей строфе герой попадает в христианский храм, куда ведет его любовь. В звуке колокола он тоже слышит утверждение единобожия. Строфа содержит значимую отсылку к поэме ‘Аттара «Язык птиц», в которой есть рассказ о шейхе Сан‘ане, влюбленном в юную христианку. Поэт дает наглядное разъяснение смысла христианского догмата о Троице:

В трех зеркалах отразилось свидетельство Предвечности.

Излился свет от сияющего лика.

Тремя разными вещами не станет шелк,

Если его назовут парнийан, харир и паранд.

Далее путь героя лежит в лавку виноторговца, на радение дервишей, где ему также открывается тайное знание о Боге.

Герой Хатефа обретает Истину благодаря пониманию концепции единобожия как отрицания любых конфессиональных различий. Суфий, постигший Истину, примиряет зороастризм, христианство и ислам. Стихотворение построено на излюбленных мотивах суфийской лирики и объединяет все ключевые аллегорические образы, присутствовавшие в поэтической традиции. По простоте образного рисунка и ясности стиля оно напоминает ранние образцы мистической поэзии, лишенные сложных риторических украшений. Кроме того, это, по существу, единственное стихотворение в Диване Хатефа, имеющее жизнеутверждающую тональность, что особенно заметно на фоне раздела газелей.

Раздел касыд Дивана Хатефа состоит из семи стихотворений различной тематики и также традиционно открывается стихотворением, посвященным прославлению единобожия. Касыда имеет три вступительных части, выделенных приемом возобновления парной рифмы. Главная тема зачинов – наступление весны как метафорическое отражение картины сотворения мира. Несмотря на явно религиозный смысл, касыда не лишена панегирических нот: концовка содержит обращение к шаху, имя которого не названо, и представляет собой типичную для панегирика «молитву об увековечении» (ду‘а-и та’бид).

Среди касыд Хатефа выделяются две, которые посвящены его друзьям и литературным соратникам Азеру Бигдели и Сабахи. Они носят характер дружеских посланий (ихванийат) и содержат восхваление таланта поэтов исфаханского круга. Несмотря на стилистические разногласия с представителями индийского стиля, исфаханцы восприняли тон дружеского общения, царивший в литературных кружках (махфал) и кофейнях предшествующего периода. Популярность жанра ихванийат берет начало еще в XV в. в Герате, но подлинный расцвет жанр пережил в XVII в. в творчестве поэтов могольской школы.

Касыда, посвященная Азеру Бигдели, начинается с описания весеннего ветра, который доносит аромат райского сада, цветов и благовоний, сходен с животворящим дыханием ‘Исы и сулит наслаждение от встречи с любимой. Однако за этим традиционным для любовного зачина набором мотивов следует утверждение, что этот ветер несет весть от друга, находящегося в отъезде:

Я ошибся, не из райских садов веет

Ветер столь сладостный и радующий душу.

Ветер этот веет из сада обладателя милостей,

Прекрасного качествами, счастливого судьбой,

                                                                   приятного общением.

Он – светильник для просветленных сердец людей смысла,

Он – светоч ночей для людей с горящим сердцем.

Он – океан мудрости, а море его мыслей

От края до края переполнено жемчугом.

Он – высокий небосвод, и на вершине его мысли

Тысячи звезд сияют подобно солнцу.

Он – орбита талантов в мире достоинств,

Ведь он – ось великого и благородного небосвода.

Он – цель мудрецов, он – прибежище выдающихся людей,

Ведь на главах предводителей он – венец.

Зачин касыды плавно переходит в восхваление Азера и самовосхваление Хатефа, который полагает свой талант равным таланту друга:

Прекрасен тот пир, где мы сидим вместе

Втайне от соперников, слепых, как летучие мыши.

Ты восседаешь во главе кружка (махфал), как достойный

                                                                                    господин,

А я пред тобой, как преданный слуга.

Ты освещаешь собрание моим сияющим сердцем,

А я сияю благодаря твоему светоносному сердцу.

Будем читать друг другу свои красочные газели,

Ты будешь читать стихи Хатефа, а я – стихи Азера.

Оставим свое клеймо в сердце небосвода,

Ослепим глаза завистливых звезд.

Приведенные строки не могут не напомнить стихи корифея индийского стиля Саиба Табризи, адресованные друзьям-поэтам.

В рассматриваемой касыде Хатеф выражает сомнение в том, что в его время найдется щедрый и достойный правитель, способный оценить поэтический талант:

Я не бессилен в сочинении красочных стихов,

Ты-то знаешь, даже если они не верят.

У меня за завесой юные невесты,

Они утопают в украшениях с ног до головы.

Однако какой смысл отдавать дочерей

Нелюбящим женихам и неласковым мужьям.

Если нет достойного жениха, то лучше,

Если в своем доме состарится девушка.

Завершается касыда традиционным благопожеланием адресату и его ближайшему окружению.

Демонстрируя стилистический разрыв с опытом непосредственных предшественников, поэты движения Базгашт, тем не менее, наследуют характер их взаимоотношений внутри литературного сообщества (кружок) и, вследствие этого, ряд соответствующих мотивов и тем (дружеские послания, взаимные восхваления). Кроме того, отметим, что характеристика совершенных стихов как «красочных» (рангин) также отсылает к эстетическим предпочтениям индийского стиля.

Еще одна касыда, посвященная другу-поэту Сабахи, также содержит восхваление таланта собрата по перу, которого Хатеф сравнивает с мастерами прошлого – Мухтари (ум. ок. 1149), Хакани (ок. 1121–1191), Анвари (ок. 1126 –