Я тебе и близкий друг, и наперсник. Увы,

Несправедливо будет, если с твоим псом сведет дружбу

                                                                                          соперник.

В любви тысячи превратностей, но нет

Худшего страдания, когда подруга с соперником.

Или:

О соловей из сада любви, верный розе,

Не ищи розового куста, ведь гнездо на нем заполнено…

Что за нужда твоему кипарису в моих заботах.

У твоего деревца, напоенного влагой, садовников полно…

Хатеф, о жестокости соперника и тирании подруги

Не рассказывай мне, ибо слух мой этими рассказами полон.

В традиционной реализации мотива соперничества в любви лирический герой всегда одерживал верх, а недруг оказывался посрамлен. В газелях Хатефа побежденным всегда оказывается влюбленный. Часто Хатеф называет возлюбленную безжалостной убийцей:

Красавицы, которые сначала готовы пленять сердца,

Потом готовы убивать нежных влюбленных.

Или:

Не из мести пролила кровь Хатефа та дерзкая,

Она испытывала убийством его верность.

Для сравнения у Хафиза родственный мотив построен иначе, встречается крайне редко и в целом звучит жизнеутверждающе:

Ее бесконечная красота такова, что убивает влюбленных.

[Но] толпы новых, [ведомые] любовью, являются

                                                                    из-за завесы тайны.

Следует отметить, что убийцей у Хафиза является не сама возлюбленная, а губительна ее красота, не зависящая от ее воли. Если же поэт и называет шутливо возлюбленную убийцей влюбленных (‘ашег-кош), он, тем не менее, подчеркивает ее притягательность и стремится к ней:

О утренний ветерок! Где покои подруги?

Где обитель той луны, той разбойницы, убивающей

                                                                              влюбленных?

Постоянное присутствие соперника в лирике Хатефа влечет за собой и заметную трансформацию мотива свидания, игравшего одну из ключевых ролей в классической суфийской лирике и обозначавшего явление мистику Истины:

Вчера ночью явилась ко мне на пир подруга, но вместе

                                                                                с соперником,

Я провел с ней ночь, но свидания был лишен.

Вопреки стандартному поведению влюбленного, герой Хате– фа, понимая бесплодность собственных устремлений, порой пытается даже избавиться от жажды свидания:

Никогда не было у меня надежды на свидание и страха

                                                                          разлуки с другом,

Я тот влюбленный, которому до свидания и разлуки дела нет.

Каждую ночь мои стоны будят людей, но что толку,

Ведь та, которая должна их услышать, не просыпается.

Меня пригласили в ее покои, но у дверей

Я остался, чтобы, когда придет чужой, сказать,

                                                                         что подруги нет.

В классических газелях мотив равнодушия желания и страха относился к раю и аду, от которых истинного влюбленного, мистика избавляло стремление к единению с Богом. Хатеф трансформирует мотив, придавая ему оттенок безнадежности, столь свойственный всей его лирике.

В некоторых случаях поэт намеренно разрушает отношения внутри устойчивых образных пар, как, например, ветерок и аромат:

Поутру сердце почуяло ее аромат в утреннем ветерке,

Откуда утренний ветерок услышал ее аромат?..

Однажды, когда я говорил с тобой, вокруг никого

                                                                                 не было,

Кроме меня, Бога и тебя. Как же чужой услышал?

Ветерок, доносящий аромат подруги, кажется поэту соглядатаем и вором, чужаком. Традиционная же интерпретация этого мотива отводит ветерку роль сугубо положительную, он напоминает влюбленному о далекой подруге, он посредник и вестник. У Хафиза читаем:

О ветерок! Если будешь пролетать над краем подруги,

Донеси до меня аромат ее амбровых кос.

В том, как Хатеф в газели разрывает привычные ассоциативные связи, можно усмотреть продолжение трансформационных процессов, начавшихся в поэзии индийского стиля. Достаточно вспомнить такой пример из газели Саиба Табризи:

Роза пресекла наушничество утреннего ветерка,

Шептавшего ей о том, на что громко жалуются

                                                                  эти недотепы-соловьи.

(Перевод Н.И. Пригариной)

Создается впечатление, что Хатеф вслед за Моштагом подвергает сомнению все устоявшиеся веками утверждения любовной лирики на персидском языке, и из-под его пера тоже выходит газель с радифом «не получилось» (нашод):

Сказал я: «Пройдет печаль разлуки» – не прошла,

«Свидание с подругой все трудности разрешит» —

                                                                                не разрешило.

Или: «От жара моей любви пройдет ночь разлуки» —

                                                                                 не прошла.

Или: «Боль моя от свидания с тобой пройдет» – не прошла.

Или: «Тот идол исполнит желания моего сердца» —

                                                                                   не исполнил.

Или: «Этот идолопоклонник станет мусульманином» —

                                                                                        не стал…

Или: «Соперник покинет твой квартал» – не покинул.

«Подобно мне, станет он пленником страданий разлуки» —

                                                                                         не стал.

Или: «От аркана чужака моя газель увернется» —

                                                                                не увернулась.

Или: «В привязанности к сопернику она раскается» —

                                                                               не раскаялась…

Особенностью лирики Хатефа можно также считать первые попытки переосмысления устойчивого языка газели и наполнение традиционных мотивов суфийской аллегорической поэзии конкретно-историческим или биографическим смыслом, что представляется важным шагом на пути создания в дальнейшем новых поэтических жанров, связанных с гражданской тематикой. Так, газель, построенная на канонических мотивах любовной разлуки, благодаря авторской ремарке, помещенной в концовке, приобретает личностный оттенок и утрачивает привычные религиозно-мистические коннотации. При этом авторское разъяснение мотивов газели непосредственно в тексте, а именно в концовке, полностью соответствует приему, который применяли в свое время первые поэты-суфии, например, ‘Абдаллах Ансари (XI в.), для создания новых значений традиционных поэтических образов и мотивов.

Не спрашивай, роза, как я покинул цветник твоего квартала,

Словно соловей, эту лужайку с плачем и стонами я покинул.

Ни к кому другому я не привязался сердцем,

                                                                 и все же твой квартал,

О жестокая, из-за твоей несправедливости я покинул…

Я тот стенающий голубок, который от камней жестокости,

[Что] кидали со всех сторон, о грациозный кипарис,

                                                                    твой сад покинул…

Кроме любви и верности от розы без шипов я ничего

                                                                         не видел, однако

Из-за злобы тех, кто рвет цветы, из-за злобы садовника

                                                                                 сад я покинул.

Короче говоря, из-за притеснения небес я, несчастный Хатеф,

Оторвал сердце от друзей на родине и Исфахан покинул.

Включенное в последний бейт выражение «друзья на родине» (дословно: «друзья родины») является тем ключом, благодаря которому газель приобретает новое толкование: недоброжелатели заставляют поэта покинуть родной город и привычный круг