Это предположение оправдалось. Минут через десять можно было различить топы мачт. Папуасы были в большом смятении, хотели сейчас же угнать своих жен и детей в горы; я с трудом уговорил их оставить всех в деревнях. Вернувшись в пироге домой, я поднял русский флаг у хижины и стал ожидать приближения судна, которое признал сперва за русское по флагу, а потом за клипер «Изумруд».

Немало уговаривания и приказаний потребовалось, чтобы заставить папуасов войти в пирогу и выехать со мною навстречу клиперу. Мне понадобился весь мой авторитет «человека луны», чтобы папуасы не вернулись к берегу, когда от клипера отвалил катер для промера якорного места. На нем я узнал офицера, служившего прежде на «Витязе» и бывшего при моей высадке на этом берегу.

Мои папуасы страшно боялись и чуть было все не бросились в воду, когда с вант клипера раздалось троекратное «ура», которым я был встречен при приближении к «Изумруду». Пена и шум винта, гул отданного якоря, спущенный трап – одно за другим пугали моих гребцов, которые дрожали, прося вернуться на берег, и еле-еле управлялись с пирогою.

Наконец, я подъехал и вошел на клипер, где был радушно встречен командиром М. Н. Кумани и офицерами, с которыми я еще прежде познакомился во время стоянок «Витязя» на островах Зеленого Мыса и Рио-де-Жанейро. От них я узнал, что клипер прислан в Астроляб-бай по особому приказу е. И. В. генерал-адмирала, что они удивляются, застав меня в живых, и что английские газеты меня уже похоронили.

Так как мой завтрак в Бонгу был прерван новостью, что из моря подымается дым, а с того времени прошло около полутора часов, то я не отказался продолжать завтрак на клипере. После папуасской кухни европейские кушанья показались мне очень странными на вкус, особенно сладкие, так как сахару я не пробовал уже более года. Соль была также приятною новинкою; последние семь месяцев я все варил и ел с морскою водою, так как соль у меня вся вышла.

Офицеры любезно снабдили меня обувью, в которой я очень нуждался, и бельем – мое вследствие сырости было очень гнило и отчасти проедено насекомыми. После завтрака несколько офицеров и я отправились на берег. Я показал им мое помещение в одну квадратную сажень, заставленное вещами, с текущей крышей, с дырявыми стенами и еле державшимся полом. Ульсон был вне себя от радости выбраться с этого ненавистного для него берега; он как будто бы ожил, перестал даже постоянно стонать.

Папуасы в ту же ночь пришли уговаривать меня не оставлять их, обещая построить большую хижину, дать мне запасы кокосовых орехов и разных корней. Я действительно колебался оставить Астроляб-бай. Приход «Изумруда» был так неожидан, я уже так привык к мысли остаться всю жизнь на этом берегу, что просил командира клипера дать мне время до следующего утра обдумать, еду ли я на «Изумруде» или остаюсь.

Трудность попасть на этот берег, знакомство с местностью, с жителями, с языком, отношение туземцев ко мне, новые запасы провизии и некоторых необходимых вещей, которые я мог бы получить теперь с клипера, сильно поддерживали желание остаться, но состояние здоровья, невозможность привести в порядок в несколько дней мои дневники для отсылки в Европу, а главное, возможность возвратиться в следующем году на Новую Гвинею на голландском военном судне, которое должно будет отправиться, как мне сообщил Кумани, вокруг острова, говорили за уход на время из Новой Гвинеи. Плавание на «Изумруде», который отправлялся в голландские колонии, могло, к тому же, значительно поправить мое здоровье, необходимое для второй экспедиции.

На другое утро я решил оставить берег Маклая в Новой Гвинее[46] и стал укладывать вещи. Днем я был занят сборами, причем некоторые офицеры клипера были так любезны, что помогали мне. По ночам беседовал с папуасами, которые днем мало показывались, боясь клипера, ночью приходили, зная, что я один остаюсь в хижине. Они усердно просили остаться, обещая делать все, что я ни потребую, уверяли, что на них по моем уходе нападут старые неприятели.

Я две ночи ходил в деревни, сопровождаемый целою толпою туземцев с факелами, чтобы освещать путь. Соседние деревни устроили прощальные пиры, на которые стеклось много жителей других деревень с подарками. При этом они с разными обрядами и церемониями прощались со мною, и каждый давал мне в подарок кокосов и разных корней. На последнем ночном собрании старики предложили мне в каждой деревне построить по хижине, дать в каждую много съестных припасов и по жене для хозяйства, просили это принять и поочередно жить по нескольку времени в каждой деревне.

Я отказывался от подарков, раздавал вместо того свои и обещал при прощании, может быть, к ним вернуться. Наконец, у меня все было готово, вещи уложены, перевезены на клипер, подарки туземцам розданы, и 24 декабря с рассветом «Изумруд» стал поднимать якорь.

Папуасы, стоя около моей полуразрушенной хижины, не смея из боязни «тамо русс» (людей русских) близко подъехать к клиперу, издали кричали мне свои последние «Э-ме-ме» и «Э-аба»; когда же клипер снялся и стал удаляться, раздались далекие удары «барума» (большой барабан), возвещавшие соседним деревням, что «человек луны» покинул берег Габинау (туземное название порта Вел. кн. Константина), прожив там с лишком пятнадцать месяцев, хотя не легкою и покойною, но интересною и уединенною жизнью.

1876 г. Июнь

Прибыл 27 июня на маленькой шхуне под английским флагом по имени «Sea Bird» («Морская птица»). Заметил значительное изменение вида высоких вершин гор. Туземцы были очень обрадованы, но нисколько не изумлены моим приездом: они были уверены, что я сдержу свое слово. Когда я съехал на берег в Горенду, в непродолжительном времени туземцы соседних деревень, не исключая женщин и детей, сбежались приветствовать меня.

Многие плакали, и все население казалось очень возбужденным моим возвращением. Я не досчитался нескольких стариков – они умерли в мое отсутствие, но зато многие мальчики были уже почти взрослыми людьми, а между молодыми женщинами, которые должны были скоро стать матерями, я узнал нескольких, которых оставил маленькими девочками.

Жители ближайших деревень упрашивали меня поселиться среди них, но я, как и в 1871 г., предпочел не жить в самой деревне, а поселиться в некотором расстоянии от нее. Осмотрев местность около Горенду, а затем около Бонгу, я остановился на мыске у самой деревни Бонгу, и на другой же день туземцы, под руководством моих слуг и плотника со шхуны, стали расчищать место для моего дома и широкую дорогу от «улеу» (песчаный берег) к площадке, выбранной мною.