вот и это не сулило мне ничего хорошего. Ну, прощайте, господин доктор, мне пора дальше в путь...

И бравый Пиру удалился быстрыми шагами.

Оставшись один, я стал рассматривать конверт. На нем стоял штемпель Ниццы, и он не представлял собою ничего особенного, не считая того, что был очень плохо заклеен и что на нем было надписано: «Срочное». Эта пометка заставила меня решиться. Быть может, в письме сообщалось о каком-нибудь весьма важном деле? Я поспешно распечатал его и прочел следующее:

«Мой любимый,

Я не могу больше жить вдали от тебя. Я пробую покориться, забыть. Я пробовала тебя ненавидеть, но я люблю тебя. Когда ты прочтешь эти строки, я уже окончу мое печальное существование. Я умираю от тебя. Все готово, и мне остается лишь сделать небольшое движение. Если ты был беспощаден к живой, быть может, станешь ты снисходительнее к мертвой? Быть может, ты вынесешь возле себя присутствие моей бедной, маленькой тени?»

У меня задрожали руки, и в то время, как я читал внизу страницы слова: «Мадлена де Брежи», я увидел перед собою, с тоскливой дрожью, призрачное и искаженное ужасом лицо маркиза де Брежи, его мертвое лицо с глазами, полными изумления, полными отчаяния и страха.

СМЕРТЕЛЬНАЯ ИГРА

Бывают дни, когда нам хочется плохо думать о женщинах. Не есть ли это способ проявлять к самим себе снисходительность, которой мы не заслуживаем, — потому что, если женщины, кроме недостатков, общих с нашими, обладают некоторыми, свойственными лишь им одним, то не проявляем ли и мы недостатков, присущих лишь нам?

В самом деле, если женщины кокетливы, то мужчины тщеславны. Я знаю хорошо, что с виду кокетство и тщеславие составляют то, что можно назвать простительными недостатками, и все-таки, разве эти наклонности, которые охотно признаются безобидными, не способны вести к тяжким, даже смертельным последствиям, потому что в жизни нет ничего, что бы не могло вызвать самые неожиданные и ужасные потрясения? Вот почему жизнь всегда мне казалась делом тяжелым и опасным, требующим постоянной осторожности, непрерывной бдительности и бесконечной бережливости.

Но возможно ли ожидать от слабых людей, какими мы являемся, такого контроля над собою! В особенности безрассудна и эгоистична бывает молодость. Однако она проходит, и наступает момент, когда мы начинаем лучше сознавать ответственность, ежедневно пред нами встающую. Тогда происходит в нас некоторое обострение совести, предостерегающей нас и обуздывающей. Но сколько найдется мужчин и женщин, которые никогда не достигают такого состояния зоркости и сдержанности, а если и приобретают его, то лишь ценою долгого жизненного опыта и слишком поздно, чтобы извлечь из этого что-либо иное, кроме раскаяния и сожаления!

Когда происходили события, о которых я хочу рассказать, я был еще очень далек от этого состояния жизненной мудрости, которое мне сейчас представляется необходимейшим свойством для всякого, кто хочет жить как порядочный человек. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я менее всего думал о требованиях совести и о моральных тонкостях. Я был молод, иначе говоря, был эгоистичен и довольно тщеславен. Мое удовольствие стояло в моих глазах выше всего, и ничто не было мне так дорого, как удовлетворение моего тщеславия. Некоторые артистические успехи, которые мне доставил мой талант художника, и кое-какие удачи в любовных делах, объясняемые моей нарождающейся известностью, еще более укрепили во мне чувство собственного значения. Я изрядно гордился этими первыми улыбками славы и любви и был полон самодовольства, которое мне плохо удавалось скрывать.

В таком расположении духа я получил от графини де Бюрсэ приглашение провести осень в ее туренском замке. Г-жа де Бюрсэ предлагала мне расписать бальный зал ее замка. Итак, я поселился у г-жи де Бюрсэ и тотчас же принялся за работу. Хотя мой труд живописца сильно поглощал меня, я все же приобщился к веселой жизни, которую вели в этом прекрасном туренском имении. С самого моего прибытия г-жа де Бюрсэ проявила ко мне величайшую любезность, и ее приветливость побудила меня принять участие в общей жизни. Таким образом, если я и отказывался обычно от поездок к соседям и далеких прогулок, то, окончив работу, я присоединялся к вечерним развлечениям. После обеда бывали музыка или игры в карты. Общество было многочисленным и приятным, и г-жа де Бюрсэ превосходно выполняла роль хозяйки. Это была высокая белокурая женщина, очень элегантная и очень остроумная, отличавшаяся самой утонченной вежливостью, но в то же время и самым искусным, я сказал бы даже, самым бессердечным кокетством.

Да, г-жа де Бюрсэ была типом совершеннейшей кокетки. Я быстро убедился в этом по тому способу, каким она показала мне, что не разрешает не быть влюбленным в нее. Так как я не имел никаких причин уклоняться от оказания ей внимания, которого она ожидала от меня, я не противился ее заигрыванию со мной, весьма удовлетворявшему мое тщеславие, но, несмотря на то что я изображал из себя влюбленного, я в действительности не был увлечен г-жою де Бюрсэ. Мне просто льстило, что она так выделяла меня среди других, равно как льстила и та завистливая или хмурая ревность, которую вызывало ко мне в окружающих такое привилегированное положение.

В числе тех, кого мой успех у г-жи де Бюрсэ раздражал особенно, был г-н де Ровиль, и по какому-то противоречию, столь свойственному людям, из всех моих соперников этот недовольный был тем, кто возбуждал к себе во мне истинную симпатию. Более того, к этой симпатии примешивалось сочувствие, и я был бы искренне рад, если бы мог избавить бедного г-на де Ровиля от страданий, которые он явно терпел. Кокетки часто бывают жестоки. Такова именно была г-жа де Бюрсэ, потому что жестокостью было мучить с таким удовольствием, с каким она это делала, несчастного г-на де Ровиля.

К тому же мало нашлось бы людей, менее пригодных, чем он, чтобы переносить мучения, которые ему причиняла тактика г-жи де Бюрсэ. Г-н де Ровиль был уже не молод, и в его годы страсти бывают слишком сильны, чтобы выдерживать такую игру. Они рвутся вперед с крайней пылкостью и упорством. Прибавьте к этому, что г-н де Ровиль обладал страстным и сангвиническим