вырисовывавшегося на фоне окна размытым силуэтом.

– Должен был понимать.

– Вы знали, доктор, что полковник Паш и организация, к которой он принадлежал, готовы были всю землю перерыть, чтобы найти этих троих людей?

– Не сомневаюсь в этом.

– И вы знали, что они всю землю перероют, чтобы установить личность Икса, не так ли?

– Да.

– И все же вы не назвали им этого имени?

Невзирая на вопросительную интонацию, это был не вопрос, а утверждение, но Оппи все же ответил в еще больше сгустившейся тишине:

– Да.

– Давно ли вы были знакомы с этим Шевалье к 1943 году?

– Наверное, лет пять. Может быть, шесть.

– Как вы к нему относились?

– Он довольно близкий мой друг.

– Он старался придерживаться партийных установок, да?

– Полагаю, что да.

– У вас были какие-нибудь основания подозревать его в принадлежности к Коммунистической партии?

– Нет.

– Вы ведь знали, что он красный?

– Я сказал бы, что, скорее, розовый.

– Не красный?

– Я не намерен спорить по мелочам.

– Вы сказали, что до сих пор относитесь к нему как к другу.

– Да.

– Доктор, я хотел бы попросить вас вернуться к беседе с полковником Пашем двадцать шестого августа сорок третьего года. Есть ли теперь какие-либо сомнения в том, что вы действительно упомянули человека, связанного с советским консулом?

– Я совершенно не помню подробностей того разговора и могу полагаться только на имеющийся у вас текст.

– Доктор, могу сообщить, к вашему сведению, что мы располагаем звукозаписью той беседы.

Вот же черт!..

– Конечно.

– У вас есть какие-либо сомнения в том, что вы говорили это?

– Нет.

– Скажите, правда ли, что вы упомянули человека, связанного с советским консульством?

– Почти уверен, что нет.

– Доктор Оппенгеймер, вам не кажется, что вы очень подробно рассказали историю, которая почти целиком была выдумана вами?

Оппи шумно выдохнул. Его трубка давно догорела, и сейчас он нервно перекладывал ее из руки в руку.

– Да, так оно и было.

– Зачем вы вдавались в столь подробные объяснения, если рассказывали, – Робб изобразил пальцами кавычки, – «какую-то ерунду»?

Оппи почувствовал, что его сердце заколотилось еще сильнее. Он слегка покачал головой, не в знак отрицания, а как будто пытаясь вернуть на место разбежавшиеся шарики и ролики. И, сам того не желая, заговорил оборонительным, пронзительным тоном:

– Увы, все это – сплошной идиотизм. К сожалению, я не в состоянии объяснить, почему упомянул консула, откуда взялись трое ученых, к которым якобы обращались по поводу проекта, почему сказал, что двое из них, предположительно, находятся в Лос-Аламосе. Все это кажется мне совершенно не соответствующим действительности.

– Вы ведь согласитесь, сэр, что если то, что вы рассказали полковнику Пашу, было правдой, то мистер Шевалье в этой истории выглядел очень дурно?

Оппи закашлялся:

– Да, сэр, да и любой, кто был к ней причастен.

– Включая вас?

– Да.

– Разве не будет справедливо сказать сегодня, доктор Оппенгеймер, что, согласно вашим собственным сегодняшним показаниям, вы не просто единожды солгали полковнику Пашу, а сплели целую сеть из лжи?

Оппи знал, что это не уголовное расследование, не судебный процесс. О, если бы сейчас шел суд… «Никто не должен принуждаться в уголовном деле свидетельствовать против самого себя». Ну конечно: по всей видимости, Пятая поправка предназначена для налоговых мошенников и аферистов, а не для тех, кто выигрывает войны.

Он закрыл глаза, крепко зажмурился, словно защищаясь от ослепляющего, всепроникающего света взрыва.

– Вы правы, – сказал он, и эти слова прозвучали не очень внятно, будто унесенные ветром.

Глава 42

Я хожу в институт только для того, чтобы иметь удовольствие возвращаться домой в обществе Курта Геделя.

Альберт Эйнштейн

Посещая Ипи, Дик Фейнман наблюдал это настолько часто, что не мог не признать закономерности. Кабинет Курта Геделя в Фулд-холле имел номер 210 и находился прямо над кабинетом Джонни фон Неймана. Альберту Эйнштейну было уже семьдесят пять, у него слабел слух, но Хелен Дукас, его секретарша, очевидно, распознавала характерный звук шагов Геделя, когда он спускался по восточной лестнице, и предупреждала Альберта, как только слышала их. К тому времени, когда Гедель, которому в конце этого месяца должно было исполниться сорок восемь, ступал по коридору первого этажа, Хелен уже успевала надеть на Эйнштейна куртку.

Оппенгеймер в данный момент находился в Вашингтоне, где шло какое-то дурацкое разбирательство по вопросам секретности, так что сегодня здесь некому было изображать из себя полицейского, и Дик решил, что ему выпала прекрасная возможность.

Посещая институт, Фейнман обычно работал в восточной библиотеке на втором этаже. В свои тридцать шесть он был проворнее, чем Эйнштейн, страдающий артритом, или слабый, болезненный Гедель, и начал движение, как только услышал, что Гедель выходит из своего кабинета, расположенного по другую сторону холла. Дик спустился по центральной лестнице и вышел через главные двери прежде, чем восточная дверь выпустила старших физиков.

Когда они появились – Гедель в чем-то похожем на парку для защиты от теоретически возможного холода и белой матерчатой шляпе-федоре и Эйнштейн в легкой куртке, из-под которой торчали полы шерстяного кардигана, – Дик решительно подошел к ним.

– О, профессор Эйнштейн! Доктор Гедель! Какая приятная неожиданность!

Эйнштейн сфокусировал на нем полуприкрытые веками глаза, явно пытаясь понять, с кем же он сейчас имеет дело.

– Дик Фейнман. Я работаю с Хансом Бете в Корнелле.

За это он удостоился милостивого кивка.

– Руководителем моей диссертации был Джон Уиллер.

– Ах, Уиллер! – с явным удовольствием сказал Эйнштейн. За тридцатые-сороковые годы интерес к общей теории относительности заметно снизился, но Уиллер в последнее время предпринимал немалые усилия для его возобновления.

Гедель, умоляюще смотревший сквозь круглые очки, ничего не сказал, но явно рассчитывал, что Эйнштейн избавится от незваного компаньона. Все знали, что прогулки Эйнштейна и Геделя священны и вмешательство в них равно святотатству.

Дик, конечно, сознавал, что покушается на святое. Но ведь он был известен тем, что не страшился великих людей, например Нильс Бор ценил его общество именно потому, что тот всегда был готов опровергать идеи нобелиата. Но, черт возьми, нельзя же упускать шанс поговорить с величайшим физиком всех времен и величайшим логиком со времен Аристотеля. Очень может быть, что у одного или другого найдется столь нужный ему ответ.

Время подходило к двум часам дня – никто из старших ученых не засиживался в кабинетах подолгу, – и Дик уже потирал руки в радостном предвкушении.

– Чудесный день для прогулки. Вы позволите присоединиться к вам?

– Вообще-то… – начал Гедель, по большей части предпочитавший молчать.

Дик знал, что в этом случае ему, чтобы получить то, что он хочет, придется самому преподнести первый подарок.

– Доктор Гедель, –