– Еще раз так сделаешь, – начал он сразу с угроз, – вылетишь отсюда пулей! – и захлопнул дверь.

Звонить снова я не посмел. И так за этой дверью не было ни одного моего союзника. Я поднялся на пролет выше и сел на подоконник. На этом подоконнике я и провел ближайшие две недели.

Нет, сначала я попытался выловить ее в школе, но она не пришла! И на второй день не явилась, и на третий. В конце концов я атаковал ее классную руководительницу, и та сообщила, что Тихомирова перешла на дистанционное обучение. Учится дома, берет и сдает домашку по электронной почте. У меня земля ушла из-под ног. К тому времени я несколько суток не спал, ничего не ел и не получил от нее ни одного слова. На мои звонки она не отвечала, во всех соцсетях профиль был удален, от чудовищного чувства вины и изматывающего внутреннего диалога, в котором я пытался достучаться и что-то объяснить, я был на грани срыва. Но даже во внутреннем диалоге она мне не отвечала.

Я прибежал к ней под окно и кричал под ним до хрипоты, чтобы выглянула, поговорила со мной, но только нарвался на ругань со второго этажа, что если я не прекращу орать, то на меня спустят овчарку.

Меня тошнило и выворачивало наизнанку от боли, я ни с кем не говорил, а только огрызался, если кто-то лез ко мне с вопросами. Поругался с родителями, чуть не дал в морду Семену, к черту послал учителя, за что меня выгнали из класса. Все оставшееся от учебы время я просиживал на подоконнике в ее парадной. Рано или поздно она должна была выйти. Но рано этого не произошло.

Елена Сергеевна, увидев меня на посту в первый раз, нахмурилась и молча отвернулась. Я не знал, что ей сказать, и она просто ушла. Все остальные дни она делала вид, что меня не существует. Я чувствовал себя именно так. Пустым местом. Предателем, сволочью и будто лишился души. Сидело бессмысленное тело у окна, пялилось на прохожих и упивалось самоненавистью. В груди будто образовалась огромная, кровоточащая дыра. Я дышал в полвдоха, сердце будто билось в стальном обруче, не добивало кровью до мерзнущих пальцев и бледного лица. Глотать от острого кома в горле было больно.

Я выучил графики жизни всех жильцов подъезда. Люди оказались до жути скучными. Изо дня в день они делали одно и то же: гуляли с собаками, ходили на работу и в магазин и возвращались. Смотрели телевизор и ругались. Кто-то слишком громко слушал музыку. Не все ко мне привыкли сразу. Многие задавали вопросы, что я тут забыл, почему сижу и не сходить ли мне домой. Я не отвечал, только отворачивался. Дня через четыре ко мне приставать перестали. Только одна бабушка каждый раз, как ходила выносить мусор или на почту, клала мне на колено то печенку, то конфетку. Я этого даже не замечал.

Я быстро похудел, под моими глазами залегли тени. Я сидел часами в одиночестве и говорил с нею, говорил в своей голове. Наверное, сходил с ума. Клялся заботиться и никогда больше! Ни разу в жизни взгляда не отводить, говорил, насколько мне безразличны все остальные. Убеждал, что ни секунды не думаю об Элизе и никогда ее не любил. Крыл себя последними словами, умолял простить, дать шанс. В моей голове она молчала и плакала. Я не знал, что она могла бы ответить на это.

Мне было так больно еще и потому, что я знал, как больно ей. И она в этом не виновата! Моя маленькая хрупкая девочка, которая доверяла мне как никому и которую я сломал. Растоптал ее веру в любовь. Тот, кто так любил… как никто на земле, я в этом был уверен. И все сломал. Каково ей сейчас? И никак не исправить, не объяснить, не залечить. Никак. Никак. НИКАК! Если бы моя смерть решила вопрос, я бы кинулся с крыши.

Так проходил день за днем. Ко мне подходил ее отец и вычитывал что-то про упрямство и бесполезность моих усилий. Что я должен заниматься учебой, а не торчать у них в парадной, мешая жить. Я просто игнорировал его присутствие. Продолжал смотреть в одну точку перед собой. Однажды он даже выкинул меня на улицу силой. Я не сопротивлялся, просто вернулся на свой пост через пять минут.

Ко мне приходил Семен. Пытался разговаривать, мириться, я только односложно отвечал и не давал себя втянуть в диалог. Он честно, как настоящий друг, провел со мной в парадной почти три дня. Потом диагностировал у меня депрессивное расстройство и предложил обратиться к психиатру за назначением таблеток. И благополучно был послан. Уходил с фразой: «Придешь в себя, звони». Но я в себя не приходил. Я ни в кого не приходил. Я сидел и подыхал на этом подоконнике.

Со мной и мой отец пытался контактировать. Сидел рядом и говорил, говорил. Сначала о том, что это ненормально и из-за любви нельзя так убиваться, пытался выяснить, что произошло, дать совет. Я просто молчал. Тогда он на моих глазах позвонил в дверь Альбины и исчез в их квартире на полчаса. Сделал то, что мне казалось невозможным, как добраться на луну по приставной лестнице. Это заставило меня его заметить.

Я наблюдал за тем, как он прощается с Еленой Сергеевной на пороге и как поднимается ко мне. Я понимал, что ему, скорее всего, рассказали, в чем моя вина, и ждал подзатыльника, обвинений, наездов, выговора в духе: «Так тебе и надо! Это надо было додуматься, я в твоем возрасте никогда-а-а-а…» и крика. Что меня возьмут за шкирку, отведут домой и там лютобешено наорут так, что треснут стекла. Я все это заслуживал. А вместо этого отец подошел ко мне и молча, крепко обнял, как не делал никогда в жизни… то есть вообще никогда до этого. И стало так остро больно и горько, будто какую-то ледяную плотину прорвало, и все мои чудовищные чувства хлынули в меня, и я молча заплакал. Просто сидел, и слезы бежали по лицу, а он не смотрел, чтобы я не закрылся. Стоял и делал вид, что не видит. И со слезами из меня по капле вытекало море моего горя. Меньше оно не становилось, но было как будто легче его выносить.

Мы так проторчали там полчаса, пока я не взял себя в руки. Я чувствовал стыд и облегчение одновременно, но при этом мне как будто разрешили быть. Этими объятиями он лучше всяких слов сказал: «Ты можешь ошибаться, и я не отвернусь от тебя из-за этого». А это было мне нужнее всего. Быть хоть для кого-то не последней сволочью. Получить поддержку даже без слов.

– Ты ее видел? Как она? – спросил я про главное.

– Видел… врать не буду. Плохо. Я попытался с ней поговорить, сказал, что ты как идиот, конечно, выступил, но ты не злой и не подлый и когда немножко отболит, чтобы она тебя выслушала. Она в ответ только заплакала, и я оставил ее в покое.

– Спасибо, – прохрипел я, это было сверх любых ожиданий, настолько то, что нужно, что на этот раз уже я его впервые в жизни обнял сам. – Я думал, ты наорешь на меня.

– Нет необходимости, – ответил он, – я вижу, что сильнее, чем сам себя тебя никто не накажет. Я тебя понимаю. Ты молодой, эмоциональный пацан, который учится жить, и это твой урок.

– Скажи лучше, дурак.

– Не без этого, – развел руками отец, – но ты хотя бы стараешься.

– Ты бы так не поступил.

– Я не идеален и никто не идеален. Тебя определяет не то, как ты ошибаешься, а то, что ты с этим делаешь. – Мы помолчали. – Я пообещал им, что поговорю с тобой о том, чтобы ты ушел.