Но там я даже профиль Рика найти не смог. То ли не было, то ли ник не соответствовал паспортным данным. Я вошел в свой собственный аккаунт и посмотрел публикации того периода. Выкладывал фотки праздника, моря и достопримечательностей. А до того профиль стоял полумертвый. Но как не похвастаться, что я аж в целой Барселоне! Посмотрел, кто комментировал публикации. Ничего интересного. Заглянул в лайки и мой взгляд зацепился за ник blalalalanka. Неужели? Так и есть! Это был профиль Бланки, которая к тому же была на меня подписана. А у нее в друзьях вся честная компания, а вот и Рик! И проклятое видео в паре десятков публикаций от начала.

– Она ебнтая, – потрясенно вымолвил Семен, когда понял, какой путь пришлось преодолеть гадине для того, чтобы накопать то, не знаю что, у того, не знаю кого, не будучи даже уверенной, что компромат существует. Не найди она его, еще пару месяцев спустя, ролик поглотили бы пучины безвестности. – Это же сталкинг!

– Я ее уничтожу! – прорычал я.

– Что ты ей сделаешь, дуре этой? Ударишь? – физиономия Семы выражала скепсис.

– Хотел бы я… – от ярости мое воображение рисовало совсем уж недостойные картины, в которые не вписалась бы ни одна «онажедевочка». – Но нет. Не буду я ее бить. Она влюблена в меня, так?

– Она тебя хочет, братан.

Я посмотрел на него с выражением такой гадливости на лице, что тот жестом зашил себе рот.

– Я читал ее поганые рассказики, и это ее слабое место. Я просто приду и скажу ей в лицо все, что я о них думаю и о ней!

– Самооценка, прощай, – резюмировал Семен, – главное, чтобы она не вскрылась.

– Пускай вскрывается, мне плевать, – прорычал я и действительно так думал.

После этого потрясающего открытия я снова потерял покой. Мне уже не лежалось, не болелось и не унывалось. Я горел изнутри жаждой мщения. Я хотел раздавить ее как пиявку и только в этом видел облегчение для души. Вот кто отобрал у меня самое драгоценное, и она должна заплатить! Поэтому я на одном упрямстве резко пошел на поправку и уже через неделю торчал под окнами художественного класса Альбины за полчаса до конца урока.

Я стоял в осенних сумерках снаружи кованого школьного забора и ежился от промозглого питерского ветра, зябко засунув руки в карманы. Желтые квадраты окон источали мягкий свет и как будто бы даже тепло. Я встал в пятно под фонарем, как будто в нем мне было бы теплее стоять (нет, не было), замер, задрав голову, и пялился в эти окна на втором этаже.

Время от времени за стеклом мелькали силуэты. Виднелись мольберты и люстры в кабинете. Я представлял, как там сейчас хорошо. Тепло, уютно, комфортно, как мне всегда было. Альбина рисует, а я лежу головой на ее коленях или сижу рядом, приобняв ее, и наблюдаю за тем, как на пустом листе появляются хаотичные мазки, которые словно по волшебству превращаются в объемную картинку даже лучше, чем оригинал. Меня всегда восхищал ее талант: красивые тонкие линии, чистые прозрачные цвета. Как без видимого напряжения она создавала такое, над чем я убился бы и не приблизился к такому результату на сотни световых лет.

Я не мешал ей своим любопытством, она даже спрашивала моего мнения, но я всегда говорил только «очень красиво» или «офигенно», причем искренне. Ну что скажешь, словарный запас на уровне улитки – это приговор. И так мне было хорошо там рядом с ней. Наблюдать за ее лицом, когда она всматривается в рисунок, по мечтательной улыбке на губах догадываться, когда у нее получается. Или замечать, что не выходит, по нахмуренным бровям. Я все равно не понимал, что там не так, но всегда вставлял свое веское «ща получится», и она улыбалась мне.

Вспоминал, как мы хохотали всем классом, как постоянно хотелось травить байки и всех веселить. И как мы с Аль целовались, когда Ирина Алексеевна выходила из класса и на нас никто не смотрел.

Туда мне тоже доступа больше не было. Сердце болело от величины потери. Я стоял и повторял как заклинание: «Я все исправлю, она простит… простит… простит…» уговаривал себя, понимая, что нет, не простит.

В окне произошло оживление, мольберты, что я видел с улицы, сложили и убрали. Урок закончился. Через пять минут мимо пошли одноклассники Альбины. Я стоял сбоку от дорожки в глубине, между забором школы и соседним жилым домом и если не смотреть в сторону, то легко не заметить.

Альбина и не заметила. Ее приталенный силуэт с тонкими ножками из-под пышного бутона подола пальто, с объемным шарфом крупной вязки, намотанным почти до глаз, быстрым шагом промелькнул мимо. Она шла, глядя себе под ноги, и я всей душой устремился за ней. Догнать, приобнять, взять холодные пальцы в свои горячие ладони, согреть дыханием. Идти вдвоем до самого дома, сдерживая шаг, чтобы не слишком быстро, и косить взглядом на ее профиль, на улыбку и волосы, которые распушил ветер. Как это было прекрасно, как много места занимали в душе эти минуты, как страшно теперь было совсем без них… Сердце больно стиснуло, и я перестал дышать. Альбина исчезла за углом дома. Я закрыл глаза и медленно вдохнул, а потом направился к дорожке, чтобы не упустить цель, ради которой я приперся сюда, сам, как чокнутый сталкер.

Я вышел из-за угла, чтобы занять пост у ворот из школы и обнаружил, что опоздал. Пенелопа стояла у обочины проезжей части перед открытой дверцей старой убитой четверки грязно-баклажанового цвета. Редко нынче встретишь на улицах такую рухлядь. Машина дребезжала двигателем, исторгая из-под хвоста клубы зловонного дыма, а Пенелопа все не садилась, хотя о чем-то эмоционально беседовала с водителем. Я медленным шагом пошел вдоль забора мимо и максимально навострил уши. У меня появилась надежда, что в машину она таки не сядет и пойдет своей дорогой, где я ее и встречу.

Моего слуха коснулся обрывок разговора.

– …ну и что! Я не пойду…

– Заткнись, блт, слышь? Мать, блт, сказала забрать, значит поедешь! – мужской голос даже издалека казался нетрезвым.

– Ты мне никто, не приказывай мне, – грубо огрызнулась Пенелопа, – я не люблю, когда она бухая, и не поеду, я к бабушке пойду.

– Ты блт щас достанешь меня, я выйду и втащу! – еще сильней заматерился водитель.

– Пошшшшел ты, – она отвернулась и быстрым шагом пошла мне навстречу. Я остановился.

Из машины выскочил мужик в кепке, дутом бомбере и мешковатых джинсах. Бросил свое корыто открытым и побежал за ней. Пенелопа обернулась и побежала, перевела взгляд перед собой и увидела меня. Наши взгляды пересеклись, и я равнодушным, отстраненным взглядом наблюдателя посмотрел на нее в упор. Девица затормозила, стремительно бледнея, и даже сделала шаг от меня, и тут же на нее налетел водитель четверки, на подлете хватая ее за волосы и нагибая вперед. Пенелопа взвизгнула и схватила его запястья, а тот перехватил ее за шею и начал тычками в затылок вдалбливать слово за словом, текст, печатным в котором оставались только запятые, смысл которого сводился к тому, что когда он говорит, она должна слушаться, а не рот разевать.