Шон продолжал шагать по штольне, дурное настроение куда-то исчезло, теперь он был озабочен новой проблемой.

Франсуа он встретил на пути к забою.

– Здравствуйте, мистер Кортни.

Кстати сказать, Шон давно уже отказался от попыток убедить Франсуа не обращаться к нему столь официально.

– Gott, простите, я не смог с вами встретиться. Думал, раньше трех вас не будет.

– Все в порядке, Франсуа. Как дела?

– Да вот ревматизм замучил, мистер Кортни, а так ничего, трудимся помаленьку. А как мистер Чарливуд?

– Хорошо, спасибо, – ответил Шон и, не в силах более сдерживать любопытства, продолжил: – А скажите мне, Франц, вот что… только что я приложил ухо к стенке штольни и услышал странный шум… никак не могу понять, что это было.

– А какого рода шум, на что похоже?

– Какой-то скрежет, что ли, ну как… что-то вроде… – Шон никак не мог подобрать слово, – будто кто-то трет два стекла одно о другое.

Франсуа вытаращил глаза, лицо его посерело, он схватил Шона за руку:

– Где?

– Да вон там, в штольне, где я проходил.

Франсуа задохнулся, пытаясь что-то сказать и отчаянно дергая Шона за руку.

– Обвал! – прохрипел он. – Черт возьми, это обвал!

Он рванулся было бежать, но Шон схватил его. Тот задергался, пытаясь вырваться.

– Франсуа, сколько человек в забое?

– Обвал! – Теперь голос Франсуа истерически дрожал, переходя в визг. – Обвал!..

Он вырвался и помчался прочь к подъемнику, во все стороны брызгая грязью. Страх его был столь заразителен, что Шон тоже пробежал десяток шагов вслед за ним, но быстро взял себя в руки и остановился. Несколько драгоценных секунд он потерял, не зная, что делать: поддаться ли страху, который железной рукой сжимал сердце, броситься вслед Франсуа и выжить – или бежать обратно и либо спасти оставшихся в забое, либо погибнуть вместе с ними. Но потом страх вытеснило другое чувство, такое же липкое и холодное, называемое стыдом. И вот именно стыд заставил его бежать к забою.

Там работали пятеро черных и белых людей, голых по пояс, с лоснящимися от пота телами. Он выкрикнул им то же слово, и они отреагировали так, как и всякий купальщик, когда слышит слово «акула». Сначала охватывает парализующий ужас, и почти в то же мгновение – смятение и паника. Громко топая сапогами, они побежали по штольне. Шон бежал вместе с ними. Грязь засасывала тяжелые сапоги, а ноги его от праздной жизни теперь ослабели, он отвык ими пользоваться, повсюду разъезжая в коляске. Один за другим рабочие обгоняли его.

«Подождите, – хотелось крикнуть Шону, – подождите меня!» Он поскользнулся в грязи и, падая, больно оцарапал плечо о грубую стену. Снова кое-как поднялся; грязь залепила ему бороду, кровь стучала в ушах. Он остался совсем один и на ощупь, спотыкаясь, побрел по туннелю.

Вдруг раздался оглушительный, словно винтовочный, выстрел – треск одного из подпирающих свод бревен: под давлением движущейся скалы оно сломалось, и Шона окутало облако пыли. Он продолжал ковылять вперед, а земля вокруг что-то говорила ему, стонала и жаловалась, сопровождая все это короткими приглушенными воплями. К этим звукам присоединили свой голос подпирающие свод балки: они трещали и лопались; и проседала скала над его головой, медленно, как занавес в театре. Туннель наполнился пылью, заглушающей свет его лампы и забившей ему горло и легкие. Он понял, что все, конец, что он не успеет, но продолжал бежать, несмотря на то что вокруг уже падали оторвавшиеся от свода камни. Один осколок ударил его по каске с такой силой, что он чуть не упал. Ничего не видя в плотной крутящейся пелене пыли, он на всем бегу врезался в кем-то брошенную и перекрывшую туннель тележку и растянулся на ее железном остове, больно ударившись об него бедрами.

«Все, мне крышка», – подумал Шон, но инстинкт заставил его подняться. Он попытался обойти тележку и продолжить бегство. Туннель впереди с грохотом обрушился. Шон упал на колени и, извиваясь всем телом, полез между железными колесами тележки, и в это мгновение потолок над ним тоже обрушился. Грохот, казалось, никогда не кончится. Но скоро все затихло. Остались только шуршание и скрип оседающей скалы – лишь они нарушали полную тишину.

Лампу он где-то потерял, и темнота давила на него почти с такой же силой, как и скала на его крохотное убежище. Воздух был плотным от пыли, Шон принялся кашлять и никак не мог откашляться; наконец заболела грудь и во рту появился вкус крови. От тесноты он с трудом мог пошевелиться; пространство до основания тележки составляло не более шести дюймов, но он ухитрился расстегнуть пуговицы на груди робы и оторвать от рубашки длинный кусок ткани. Из него он соорудил некое подобие хирургической маски, закрывающей нос и рот. Дышать сразу стало легче. Пыль постепенно осела. Кашлять он стал реже, потом кашель совсем прошел. «Удивительно, – думал Шон, – как это я еще жив».

Он осторожно стал выяснять свое положение. Попытался вытянуть ноги, и подошвы его уперлись в камень. Ощупал пространство руками: шесть дюймов над головой и что-то около двенадцати с каждой стороны. Под ним теплая грязь, вокруг железо и камень. Шон снял каску и подсунул под голову, как подушку. Он лежит в железном гробу, погребенный на глубине пятьсот футов под землей.

Ему стало страшно.

«Так, займи чем-нибудь ум, думай о чем-нибудь, все равно о чем, только не об этой каменной могиле. Думай хотя бы о своих доходах», – приказал он себе.

Он стал шарить по карманам, что в тесном пространстве давалось ему с большим трудом.

– Ага, серебряный портсигарчик, а в нем две сигары.

Шон положил его рядом.

– Коробка спичек… подмокли.

Он положил спички на крышку портсигара.

– Карманные часы. Носовой платок из ирландского льна, с монограммой. Гребешок черепаховый; о человеке судят по тому, как он выглядит.

Шон стал расчесывать бороду, но тут же заметил, что теперь заняты у него только руки, а ум бездельничает. Он положил гребешок рядом со спичками.

– Двадцать пять фунтов в золотых соверенах.

Он тщательно их пересчитал:

– Действительно, двадцать пять. Надо будет заказать хорошего шампанского.

Пыль в горле и во рту мешала говорить.

– И малайскую девушку в Оперном театре, – торопливо продолжил он. – Впрочем, нет, не будем мелочиться… десять девушек. Будут для меня танцевать, а я – смотреть и отдыхать. А чтобы веселей плясали, пообещаю каждой соверен.

Он продолжил поиски, но больше ничего не нашел.

– Резиновые сапоги, носки, штаны – хорошо, кстати, скроены; рубаха… боюсь, изорвана; комбинезон, железная каска… кажется, все.

Имущество аккуратно разложено рядом, убежище внимательно изучено. Нечего делать, надо начинать о чем-то думать. Сначала он подумал, что ему хочется пить. Грязь, в которой он лежит, слишком густая, воды из нее не добудешь. Он попробовал выдавить немного сквозь ткань рубахи – ничего не вышло. Потом он стал думать про воздух. Воздух довольно свежий, значит проникает сюда через щели в неплотно лежащих камнях, и поэтому он еще живой.