Я взял его бережно, как в свое время серебряное блюдо, которое должен был поднести владычице дум своих, — и теперь получал горько-соленый ответный дар из недр разбуженного забвения. О память, о беременная мать, рожающая и рожающая неустанно. Благословенны те, кто забывает, ибо не помнят они ошибок своих.

Старик не спешил. Мне тоже не хотелось обрывать знакомство покупкой. С самого начала мое внимание привлекла скрутка овсяной соломы на оглобле телеги… Словно веночком украшена жердина.

«Что то, сват, за украшение такое соломенное?» — спросил я в шутку.

«Дурновес. Приманка такая. Волы уже старые, исхоженные, соль погубила им обоняние. А глаза еще видящие. Имеют пред собой лакомство — то веселее идут. Работа не кулич, человек и тот обманывает себя в трудах или куревом, или погарчиком горькой, или приятной беседой, как мы с тобой».

«Где бы ты ни был, путник, пусть тебе везет», — благословил его я.

«Дай Бог и тебе здоровья», — изрек чумак.

Мы распрощались почти как родственники. Я возвращался с полными руками и опустошенным сердцем. Плелся по берегам своей юности. Возвращался туда, откуда начинал. Ноги сами принесли меня к Грюнвальдовой пустоши. И снова явор на меже уколол мне глаз необычной приметой. И сколько я не пялился, так и не понял, что изменилось. С тем и поплелся в Зарику, пустив мысли на самотек.

По подъему подкрадывалось предвечерье. Солнце на блюде срезанного дедом Белебня, как скибочка дыни, лакомило живот-мир. Еще немного — и стечет на мою вотчину золотое вино заката.

Дома ждал меня на столе горшочек под овечьей шапкой. Еще горячий. А в нем пасуля[326], подбитая простоквашей на мучице. Святилась бы сия еда. Пасуля — русинская годуля, мужицкое мясо. Пасуля с капустой, с копчеными ребрами или солониной, пасуля толченая, заправленная сметаной, пасуля с брынзой и с галушками, поджаренная с лучком, пасуля квашеная и вяленая в лопатках, пасуля с уксусом, молотая с чесноком и перемятая с рыбой, пасуля, запеченная в кнышах и завитая в виноградном листе… Как галичанин млеет над своим борщом с толченым салом, поляк над ржаным журеком, румын над мамалыгой, а мадьяр над жирным и перченым бограчем, так русин поклоняется пасуле, сытному и питательному бобу, которым при нужде можно обойтись без хлеба и жира. Потому что мы и сами — как та пасуля: нетребовательны к почве, цепкие и гибкие в тяге к просвету, хватаемся за каждую нить надежды. Затаившиеся в стручках-лопатках, трепещем на ветрах времени, зреем тугими зернышками в ожидании Божьего угощения. Смиренно ждем его на безводье и безхлебье…

Замечательной пасулей наслаждался я в тот вечер благодаря мудрым рукам Прасковьи. На стук ложки приволокся Марковций, сел напротив, как челядин. Смотрел постными, никакими глазами. Какой-то такой, как не соленый. Опять один, понял я, снова без пассии.

«Счастье — род парный, — сказал я Марковцию. — Один мало к чему способен, а двое есть двое. Но нам с тобой, бездельник, вовремя об этом не сказали…»

Оставшись совсем без сил, я не чувствовал даже усталости. Отдыхал глазами на цветах, которые моя мамка называла «куриные гати»[327], — может, потому, что цветы свисают румяными лоскутами. Угасал покорно день. Казалось, что даже время ходит на цыпочках. Вдруг тишину сломал хруст кустов. По берегу, опираясь на ветви, ковылял Алекса. Сделает шаг, отдохнет и дальше движется. Мать принесла ему новое одеяние, широкую фетровую крысаню, белые онучи, перевязанные черными кожаными шнурками. Я встал и в три мига догнал его.

«Стелется дорожка — парню не до ложа».

Парень через силу улыбнулся:

«Тутки ходить хорошо. Исцеляющее место».

«Что правда — то правда, — согласился я. — Здесь и моей душе домно».

Так мы медленно дошли до усохшей бедняжки-яблони, и я на ходу рассказал Алексе о том, кто под ней вековал.

«Здесь, при Божьем челядине, постигал я науки. Это одна из двух моих школ».

«Чему научил вас тот старец?» — спросил парень.

«Много чему. А самое главное — втолковал мне, что я sui generis, то есть — особенный, ни на кого не похож. Как это могло не понравиться… Уже погодя я узнал, что так он называл каждого ученика до меня и после меня. При том, что никого для обучения не отбирал, скорее спасал их от сиротской судьбы. А заодно и направлял».

«Кем он был для вас?»

Э, как объяснишь это в двух словах?! В самом деле, кем же мне был Божий челядин? Может, камнем, который кладут в ямку под саженец ореха. Опорой для моего корня.

«Дома ждал меня на столе горшочек под овечьей шапкой. Еще горячий. А в нем пасуля, подбитая простоквашей на мучице. Святилась бы сия еда. Пасуля — русинская годуля, мужицкое мясо. Пасуля с капустой, с копчеными ребрами или солониной, пасуля толченая, заправленная сметаной, пасуля с брынзой и с галушками, поджаренная с лучком, пасуля квашеная и вяленая в лопатках, пасуля с уксусом, молотая с чесноком…» (стр. 331).

«Напутником был, — сказал я. — Лучшего слова не подберу».

«Файное слово “напутник”. Тот, что направляет путь… А я все возвращаюсь мыслями к предыдущему нашему разговору… Если, к примеру, решишься принять свой путь, как узнать, что угадал направление?»

«Ты хочешь знать, какие признаки того, что путь принял тебя?»

«Айно[328]».

«Признаки такие, что с первого взгляда могут даже и отпугнуть. Ибо такова природа непроторенной дороги духа. Ты можешь столкнуться со страхами, с которыми боролся в детстве. Значит, ты их не победил, и они ожили. Но ты уже не такой слабый, и ты уже стал меняться. Тебе кажется, что ты заблудился в собственной жизни, сбился с пути. Однако все наоборот, ты приблизился к своему образу жизни, к его настоящему течению… Ты пренебрегаешь мелким, меньше планируешь и более доверяешь догадкам и предчувствиям. Перестаешь бояться переживаний, принимаешь их… Ты больше или меньше спишь, и это тебя или крепит или истощает. Зато сны становятся ярче, что-то подсказывают. Душа трудится день и ночь… Ломается привычный ход жизни, можешь выбрать другой берег, сменить профессию, близких, обстановку. Хочется побыть одному, чужие хлопоты для тебя делаются ничтожными. Ты уже не «греешься» возле толпы, все больше интересен себе. Друзья растворяются во времени. А ты, наоборот, становишься просто «цельным». Притом не уверен в себе, потому что не знаешь, кто ты есть на самом деле. И не скоро узнаешь… Здесь важно — не грызть себя и не замыкаться в себе. Ведь ты наконец пришел к себе… Чувствуешь твердое под ногами, но не знаешь, как и куда идти. А еще сколько придется идти! Но это не твоя печаль. Обновленное чутье подсказывает, что продвигаешься к другой сущности, лучшей, чем та, которую лелеял, ибо она присуща тебе, а не выдуманная. Внимание к себе медленно сменяется уважением. А это первый шаг к любви… Мысли путаются и сбивают, мучают тебя. Вероятно, потому, что они все еще чужие, а не твои. Мир все еще диктует свое, противостоять ему немилосердно тяжело. Негаданно невесть откуда приходят знания, то, чего раньше ты предпочитал не знать. Приходят слова, ясные, простые, а главное — твои… И вот ты уже говоришь от себя и о себе, принимаешь собственные решения и — о благословенный миг! — берешь на себя чужую совестливость, опеку над кем-то. Сие бремя, сей крест — страшный и тяжелый, но ты уже на выбранном пути и выбран им. Ты в дороге. Все светлее горизонт, и ты уже догадываешься, куда идешь, где и кем хочешь быть. И сей выбор, сия воля есть свобода духа. Твои крылья».