«Э, я не знаток того рода».

«Почему же тогда над женским образом маешься? Кто она?»

Я пожал плечами. Уже второй раз нынче. Во второй раз, как малодушный Петр, отрекся от нее. Сам лукавлю с собой. Поучающий душой слабых: говорите жестко и ясно о том, что причиняет вам боль… А с другой стороны, что я мог сказать монаху о той женщине, красивой, как дикий тюльпан, умной, как змея, свободной, как ветер, одинокой, как луна. Столь одинокой в себе, что даже любовь не могла пробить сей панцирь; и возле нее, обожаемой, становился и ты бесконечно одиноким — два отдельных одиночества, прикипевшие друг к другу пылом страсти… Что я мог рассказать ему о сей удивительной женщине, которая поклонялась химерам и сама носила в себе, как ребенка, жажду поклонения?.. Женщина-мечта, женщина-тайна. Как-то я спросил ее напрямик: «Кто ты, Ружена?» — «Еще не знаю. Может, я живой цветок с ароматом новоцветья — и тот цвет помогает каждому глазу, а его запаха достаточно, чтобы остановить всякую боль… А может — осколок небес, звезда, упавшая на землю, чтобы светить и вести за собой…»

Да уж, от своей судьбы не убежишь. И не спрячешься от своего яда, он все равно тебя найдет.

Что я мог сказать честивому человеку, собирателю всякой полезной вещи… всего, кроме чар женских? Поэтому я просто ответил:

«Кто она? Женщина. Может, в самом деле бегинка. Бегущая женщина».

«Откуда? Куда?» — удивленно спросил монах.

«От себя. А значит — в никуда».

«Какая-то странная», — заметил Клим, присмотревшись к вышивке.

«Такая их природа. Ты сам сказал, жена кроит вдоль, а шьет поперек…»

«Ой, так. Не она ли тебе такую зеленую тайстру сшила? — засмеялся авва. — И почему пустая?»

«Собрался соли купить», — неожиданно для самого себя ответил я.

В тот же миг вспомнилась мне русинская хитрость: горькое перебей кислым, а кислое соленым. И теперь я знал, где сие искать.

С тех пор как замер Зеленяков торжок, возницы становились на водопой возле Вачилового озерца, что под Черленой Горой. Торная дорога отсюда течет в четыре стороны — на Унгвар, на Лемберг, на Хуст и на Турью через Лоховские холмы. На придорожной збирже[321] во всякое время тесно, путники ухаживают за тягловым скотом, располагаются лагерем на ночь. Бочки с солью сразу узнаешь по обручам, съеденным ржавчиной. В гурьбе я выделил старичка с седыми, как его волы, усами, — один короткий, прикуренный файкой, а второй падал на грудь, как хвост моего Марковция.

«Доброго здоровья, — подошел я. — Куда Божий путь?»

«На Кошицы направляюсь».

«Хорошая соль?»

«Соленая».

«Как раз такая, как мне надо. Еще если бы из той шахты, которую соленая девушка сторожит».

«Эй, да ты, человече, знаешь про наши солотвинские подземелья?» — обрадованно отозвался возница, будто встретил земляка.

«Я знал и ту, в честь которой вытесали туман[322] из соли…»

«Ружику?» — воскликнул тот.

«Ее. В юности она проводила лето здесь у Грюнвальдов. А я со старым паромщиком Латорицу мерял».

«Ты мне рассказываешь… Да я Ружице стрыйчаник[323]… Мы с ней в детстве голыми гузичками[324] все деревья на Капуне и обчесали. Она, как белка, лазила по садовым деревьям. Закрыв глаза, щупая пальчиками кору, угадывала породу. Малолетками еще были, но взяли нас закладывать дубняк пану Повшику. Так Ружа сажала, как играла. Веточку засунет в землю, а та уж зеленеет…»

«Видать, удалась в отца?» — вставил я.

«В него, в Миху-деревача… Бог мой, знала какую-то тайну. Перебирает, бывало, цветы и приговаривает: «Дай зарод на рот». Каждую почку перебирает. У соседа дрянные гнилушки, а у них ветви ломятся под отборными плодами. Без навоза, без копанки. Имела какую-то власть над деревом, ой имела… Лежим как-то под дичкой, уставшие от беготни. Посматриваем сквозь ветви в небо. Вдруг Ружика тихо говорит: «Сейчас эта груша упадет мне в рот». Я захихикал, а она в один момент прикипела глазами к ветке. И вот тебе на — падалица бухнула возле ее уха. Ты способен в такое поверить?»

«С трудом. Может, показалось тебе?»

«Чего бы я тебе врал, крещеный… Да то еще ерунда. Попадья пустила молву, что Ружа колдует. Девушка вскипела, затаилась. Прошел день, ночка — и к утру поповский сад стал черным, будто саранча слизала лист. Поп в крик: «Миха, побойтесь Бога, что делаете с честным народом?!» Миха успокоил его, и действительно через неделю деревья ожили, зазеленели. А ты говоришь…»

«Я молчу. Такое разве приснится», — изрек я.

«То явная явь. Просто ты близко не знал Ружику».

«Не знал, — серым голосом подтвердил я. — Какая же ее планида?»

«Да то длинный разговор, — цедил сквозь усы дым словоохотливый горец. — Соленый памятник, о котором ты слышал, поставил ей сам управляющий рудниками Кравс. С гонором шваб. Видать, потерял человек голову из-за девушки. Пропали они вдвоем в одну ночь — и вся недолга, ни слуху ни духу. Уплыло много времени, пока объявилась Ружена. Одна. Кравса на белом свете уже не было. Да она и без него сама себе барыня. Бричка ее возила по нашим ямам, закрытая, с занавесками на стекле. Сама в шелках, будто с иконостаса сошла. Миловидная, свежая, как в молоке искупанная. «Ружена-душка, это ты или твоя дочь?» — «Я, Гаврилка, какую видишь, такую и принимай». Разговорились, бегло о себе рассказала. Герр Кравс, муж ее, старшинствовал на шахтах во Франции и Бельгии, там уголь берут. Сколотил немалые деньги. Когда умер, она поселилась ближе к морю, в старинном и файнезном городе на воде. Пятьдесят мостов в нем, слышишь?.. Говорила, что там самый лучший шоколад варят и бриллианты обтачивают. Я верил, ибо и на ней камушки блестели. Пава, настоящая пани высокого рода. Рассказывала про диковину: железное тягло, которое бежит по железным подрешетинам и везет хижины с людьми. А из трубы курится дым. И что она на том ездит… Я в то, вестимо, не поверил, зная с детства, какая Ружена выдумщица… Спросил ее о детях. «Бог не дал. Может, потому, чтобы я матерью всем сиротам была…» Говорила, что Грюнвальдовым помогает в Мукачеве. Хвасталась, что вывела в люди племянника, служит офицером в Сиготе. Это на румынской стороне за Тисой. У него часто бывает в гостях. И вот выбралась на отчие берега. Навестила отцовскую усадьбу, ибо сердце домой зовет. Думает найти в горах привлекательную парцелу[325] и заложить себе по вкусу усадьбу. «Оно-то так, — говорю, — на своем подворье человек и вороне рад». Поговорили немножко, отвели душу, и каждый двинулся по своему пути, как положено. С тех пор я ее не видел… Извини, человече, что утомил тебя сказками. Знаю, долгие речи не всем по вкусу, но не удивляйся старику. День за днем в дороге, я изголодался по беседе. А соли дам тебе чистейшей, вываренной», — возница вытащил из бесагов белый круг, который даже заискрил на солнце.