«Славайсу, Мафтей, — примостился сбоку Клим. — Лечишь помалу?»

«Лечу помалу».

«А я помалу собираю».

«Собиратель паче пахаря и сеятеля…»

«Только не в перелоге. Здесь схватишь, как потя росы. Но и за то благодарность Дарителю… Смотрю, брат, чертог блаженного Аввакума совсем затянуло глиной. Даже земля чувствует живое и до тех пор служит для него пристанищем, пока есть потребность».

«А что уж говорить о дереве, — добавил я. — Через день после того, как его похоронили, яблоня стала усыхать. И все плоды посыпались сразу. А до тех пор и зимой висели, подкармливая отца в пещере».

«Так, как он продолжает нас питать духом, который не подчиняется времени… Мне всегда вспоминается, как благочестивый Аввакум благословил меня на священничество. Нет, не сразу. Сначала послал как испытание проповедовать в горную глушь. Церквушки там древние, присадистые, в алтаре ветер свищет. Не все и заходят, потому что пришли босые. Я в большинстве глухих местах клал чашу с Дарами на камень под елями. Ходил, как паломник, с переметной сумой от деревушки к деревушке, нес Слово Божье. Один раз вижу: за спинами челяди светят в темноте знакомые глаза. Игумен Аввакум! В такие дебри забрался… После проповеди сразу к нему подбежал: «Ну, что скажете, отче, я готов?» — «Нет еще». — «Почему?» — «Потому что сам еще твердо не веришь в то, что проповедуешь». И так меня дважды возвращал. Обошел я по горным краям три годовых круга, и становилось мое слово все проще, короче и тише. И снова пришел на службу наш черноризец. «Что теперь скажете, отче?» — смиренно спрашиваю, готовый к новому испытанию. «Скажу, что для меня это приемлемо». — «Так я достоин пожертвовать жизнь на священничество?!» — радостно восклицаю. «Нет, достоин служить. Бог требует не жертвы жизни, а жертвы служения, не разбитого в поклонах чела, а чела ясного и мудрого в доброте». Так он тогда сказал…»

«Дятел — доктор леса. Дятел — птица, живущая одиноко. Брат мой…» (стр. 320).

«Долго сидел на берегу, погруженный в себя, и Господь послал мне авву Клима. Тот собирал в плавнях кизяки. Это был врожденный собиратель. Для голодных собирал хлеб, для болящих лекарства, для братии собирал грибы и ягоды, а теперь вот — коровий навоз для монастырских овощей…» (стр. 321).

Я улыбнулся, вспоминая свое:

«Один раз застаю его на этом же месте. Сидел и зачарованно смотрел на реку. «Что вы делаете, отче?» — «Ничего не делаю. Это самое лучшее занятие». — «А за чем так ревностно наблюдаете?» — «Ни за чем. Просто любуюсь ими — ну прям как дети…» — «Кто?» — удивляюсь я. «Да солнечный свет, воздух и вода… Глянь, как играют».

«Да, Мафтей, открывал он нам скрытое. «Наши глаза, — говорил, — обманываются, а небеса не ошибаются. Старайтесь смотреть на все глазами Божьими». Когда дошла до меня суть того наставления, будто прозрел. Мир расширился и прояснился, и на всем вокруг — печать Его присутствия. Легко стало служить… «Клим, — сказал я себе, — ты мельчайшая тайстрина в руке Божьей. Собирай добро и неси нуждающимся». Сим и спасаюсь, обученный отцом Аввакумом…»

«Как-то раз я, маленький дурачок, сам начал его поучать: «Как вы живете — в яме, без печи, ходите в лохмотьях, кроме книг, ничего не имеете». Он на то улыбнулся: «Ты не прав, Мафтей, у меня есть два больших богатства — ум и нищета».

Теперь мы посмеялись с Климом вместе.

«Эй, эй, — вздохнул авва, — упадет сухая яблонька над его скитом, и знака не останется, где подвижничал Божий челядин».

«Ты прав, брат. Сухарине уже недолго стоять, — сказал я, думая о другом дереве — вышитом на полотняной картинке, что пекла мне колено. И перевернул ее лицом. Почему бы на сие не взглянуть еще одной паре проницательных глаз?!

Авва бросил взгляд на шитье и то ли подтвердил, то ли спросил:

«Госпожа сухого дерева».

«Кто?» — дернулся я.

«Похоже на raritas iconis. Редкостная икона. Дева Мария на ней изображена среди ветвей сухого дерева. Необычный образ, загадочный, темный — может, потому, что писался давно, да еще и на дубовой доске. Я видел его копию у брата Германа. Он был из тех краев».

«Откуда?»

«Из Фландрии, город называется Брюгге, ибо имеет много мостов. Там якобы вместо улиц — реки. Речь у них немецкая, французская и голландская. И все понимают. А я из того лишь одно слово запомнил — «хезелх». Брат Герман его вечно тыкал куда надо и не надо. По-нашему «прекрасно». Забавный был монашек…»

«Я слышал о тех землях, Клим. Там переворот произошел на двадцать лет раньше, чем здесь. И теперь это Бельгия. Людей наших везут туда на угольные рудники».

«А еще и край знаменитых художников».

«Есть такое. А как думаешь, почему на той иконе сухое дерево?»

«Что гадать… Мне брат Герман так объяснял. Иконописец Кристус с женой своей состоял в Братстве Возлюбленной Госпожи Сухого дерева. И та картина стала их алтарем. А вдохновили его на такой образ слова Иезекииля: «Узнают все деревья полевые, что Я, Господь, высокое дерево понижаю, низкое дерево повышаю, зеленеющее дерево иссушаю, а сухое дерево делаю цветущим…» Тогдашние богословы ссылались на повесть о первородном грехе и указание на то, что Дева Мария заменила Еву, став матерью всех живущих. Ева была в Эдемском саду «деревом цветущим и плодоносным», но Бог высушил ее, дав благодать деторождения «сухому дереву» — девственной Марии, что произвела на свет Плод Жизни… Из сухих веток на той иконе свисают, как сверкающие звезды, буквы «А», обозначающие здравицу приветствия. «Аve». «Радуйся, Мария!» Так толковал Герман, странствующий францисканец… Однако я замечаю на твоем полотне нечто необычное. Похоже, но не то. Скорее, это будет бегинка».

«Кто? Ты, Клим, запутал меня совершенно».

«За что купил, за то и продаю. От того же Германа слышал. Бегинки собирались в общины, подобные монашеским. Однако монахинями не были, обетов не давали, уставу не следовали, могли вступать в брак. Объединялись в секты, а главное, держались разрозненно, путешествуя по землям над Рейном. Взять хотя бы Германа, тоже странствующий монах, но преданный ордену Святого Франциска. Обитель их пришла в упадок, поэтому братия и разошлась по миру. Брат Герман задумал паломничество к пещерам Киева. А на обратном пути осел у нас, помогал мне громадить уступы в садах на Чернике. О, мы с ним перетолковали немало…»

«А что же бегинки?» — повернул я Клима на свою версту.

«А что бегинки… Ходили и проповедовали всякие выдумки, баламутили челядь ересью. Церковь их не жаловала, пресекала, пока окончательно не наложила на них запрет. Однако бегинки и до сих пор гнездятся в том Брюгге, там им привольно. Потому что с женщиной и пан Бог не справится. Никогда не знаешь точно, шьет ли, порет ли, бреет ли, стрижет ли… Сам знаешь, Мафтей».