в ручонках игрушки, один мальчуган дудел в жестяную дудку, извещая о своем приближении окружающих. Впоследствии Сэмми сделался образцовым супругом, едва ли не чрезмерно нежным и внимательным, а Сьюзен, по-прежнему державшая бразды правления в своих руках, старалась не слишком их натягивать, чтобы не ущемлять мужа.

В свое время большое волнение вызвал семейный спор из-за земли. Один местный старик много лет назад унаследовал от родителей коттедж и два небольших поля, которыми до поры до времени пользовался безо всяких возражений. Затем племянница этого человека, дочь его давно умершего младшего брата, заявила свои притязания на часть земель, которая, как она утверждала, по закону должна была достаться ее отцу. Требование это не имело под собой оснований, ибо по завещанию дом и земля были оставлены старшему сыну, который всегда жил с родителями и помогал им управлять небольшим хозяйством. Отец Элайзы унаследовал небольшую сумму денег и кое-какую мебель. Очевидно, женщина считала, что, хотя деньги и мебель могут быть оставлены по завещанию в соответствии с волей завещателя, земля должна делиться между всеми сыновьями поровну. Будь это даже и справедливое требование, по истечении срока давности его надлежало урегулировать в суде, но Элайза, будучи особой самоуверенной и властной, решила присвоить себе землю силой.

В то время она жила в другой деревне, и ее дядя впервые узнал о намерении племянницы, когда однажды утром на одном из полей появилась артель работников и начала уничтожать живую изгородь. По их словам, им было велено подготовить участок под новый коттедж, который владелица земли миссис Киббл собиралась здесь возвести. Старый Джеймс Эшли был человек миролюбивый, убежденный методист, и пользовался в Кэндлфорд-Грине большим уважением, но такой афронт, ясное дело, вызвал у него приступ гнева, и работников немедля отправили заниматься более законными делами. Но то было только начало раздора, длившегося целых два года и весьма развлекавшего непричастных к нему людей.

Племянница Эшли, высокая, довольно красивая женщина, носившая длинные золотые серьги и часто щеголявшая в красной шали, заявлялась в Кэндлфорд-Грин примерно раз в неделю. Она неизменно отказывалась заходить в дом, чтобы спокойно все обсудить, как предлагал ей дядя, а вместо этого располагалась на участке, который называла своим, и орала. Громогласность миссис Киббл и людское любопытство вполне обеспечивали ей аудиторию, но для пущей надежности она обзавелась старомодным обеденным колокольчиком, служившим для того, чтобы объявлять о ее прибытии, а также заглушать любые возражения оппонента. Бедному старику не оставляли никаких шансов в этом противоборстве. Участие в шумных перепалках противоречило как его характеру, так и религиозным убеждениям. Зачастую мистер Эшли уходил в дом, запирался и опускал шторы, явно надеясь, что племяннице скоро надоест выкрикивать оскорбления, если он покажет, что не обращает на них внимания. Когда Элайза произносила нечто такое, что нельзя было оставить без ответа, старый Джим открывал дверь, высовывал голову и сдержанно протестовал, но, поскольку все, что он говорил в такие моменты, заглушал звон колокольчика, его слова почти не оказывали воздействия ни на мнение деревни, ни тем более на поведение его племянницы.

Его права на свои скромные владения были настолько очевидны, что оставалось только изумляться, сколь многие жители Кэндлфорд-Грина приняли сторону Элайзы. Стыд и срам, заявляли они, что старый Джим завладел всей землей прежде, чем тело его отца успело остыть, хотя, по справедливости, ее следовало разделить. Они восхищались характером Элайзы и выражали надежду, что она будет настаивать на своих правах, вероятно, подсознательно рассчитывая на то, что она и в дальнейшем продолжит их развлекать. Люди более вдумчивые и осведомленные утверждали, что правда на стороне старого Джима.

– Кто правый, за тем и правда, – назидательно цитировали они. Однако верх, кажется, одерживал неправый, вооруженный обеденным колокольчиком.

Но старый Джим, хотя и был не от мира сего, со своим имуществом расставаться не собирался. Когда выяснилось, что письма адвоката на племянницу никакого влияния не возымели, он, наконец, передал дело в суд, где оно было быстро улажено в его пользу, и Элайза с ее длинными сережками наконец исчезла с кэндлфорд-гринской сцены. После этого жизнь в селе какое-то время казалась неправдоподобно мирной.

Но такие потрясения были равномерно распределены во времени и происходили нечасто – слишком нечасто, на вкус некоторых. У единственного констебля, несшего службу в Кэндлфорд-Грине, оставалось столько свободного времени на возню в саду, что он неизменно удостаивался на ежегодной цветочной выставке первых мест за лучшую коллекцию овощей и за самый ухоженный сад. После того как в обиход вошли велосипеды, констебль от случая к случаю давал показания в суде на тех бедолаг, которых уличали в превышении скорости или в езде без фонаря в темное время суток; и все же на протяжении трехсот дней в году его официальные обязанности состояли в том, чтобы в определенные часы дня чопорно прогуливаться в форме по лужку, а вечерами отправляться проведать своего коллегу, стоящего на посту.

Хотя по долгу службы констебль был не лишен чувства собственной значимости, это был человек благожелательный и уравновешенный; однако его, кажется, никто не любил, и они с женой вели несколько обособленное существование – жили в селе, но как бы отдельно от него. В те дни деревенские жители в большинстве своем были законопослушными, и мало у кого имелись личные причины бояться полиции, однако многие по-прежнему считали деревенского констебля потенциальным врагом, которого власти приставили шпионить за ними. В детстве Лора знавала женщину, которая уверяла, что при виде полицейской формы она «вся обмирает», что с иными чувствительными людьми случается, когда они нюхают розу или в комнату входит кошка. А у мальчишек была дразнилка, которую они скандировали при появлении полисмена из-за живой изгороди, находясь на почтительном расстоянии:

Бобби, бобби,

В черной шляпе,

Жирный, как свин,

На носу блин.

Надо полагать, это был отголосок тех времен, когда полицейские еще не носили шлемов.

Выпадали на долю Кэндлфорд-Грина и другие происшествия, не попадавшие в сферу действия закона и все же способные нарушить покой в селе. В ту пору, когда сельские женщины читали мало, а кино еще не изобрели, острые ощущения, которых, по-видимому, требует человеческая природа, приходилось выискивать в реальной жизни. Эту потребность с лихвой удовлетворяли сплетни. В Кэндлфорд-Грине было несколько одаренных кумушек, умевших так раздуть, исказить и приукрасить любое пустячное событие, что к тому времени, как история облетала деревню, тут и там обрастая обстоятельными подробностями, и наконец добиралась до ушей причастных людей, она уже имела так мало сходства с реальными фактами, что с негодованием опровергалась.

И действительно,