и пара паттенов. Уборщицы тоже брали с собой такие корзины – «на всякий случай», как они говорили, то есть в надежде, что хозяева что-нибудь им отдадут. Чаще всего их надежда оправдывалась.

На всем протяжении двухдневной стирки из окна и двери небольшой отдельно стоящей прачечной большими клубами вырывался пар и распространялся запах мыльной пены, задний двор затапливали сточные воды, стекавшие по желобу в канаву, старая прачка сновала туда-сюда, громыхая паттенами, или, стоя у деревянного корыта, терла, полоскала, отжимала и синила белье, а Зилла, красная, как индюшачья бородка, и чертовски злая, надзирала за работой и была на подхвате. Лора мыла на кухне посуду и накрывала на стол. Если мисс Лэйн чего-нибудь хотелось, она должна была приготовить это самостоятельно, но, как правило, в эти дни питались холодными блюдами. Обычно подавали окорок (или пол-окорока), который отваривали накануне стирки.

Вскоре на веревке, протянутой через весь сад, уже развевались на ветру простыни, наволочки и полотенца, тогда как более интимные предметы гардероба мисс Лэйн скромно сушились на веревке у курятника, «где не увидят мужчины». Если погода была хорошая, все шло своим чередом. Если же нет – то в точности наоборот. Про человека неприятной внешности в деревне говорили: «Пригож как ненастье в день стирки», но в наши дни это ироничное выражение совершенно утратило смысл.

Вечером второго дня стирки прачка отбывала, унося в кармане три шиллинга (свое жалованье за два дня), а в корзинке – все, чем ей удалось разжиться. Остаток недели семья проводила за складыванием, спрыскиванием, катаньем, глаженьем и проветриванием одежды. Единственной радостью во всей этой постирочной вакханалии являлось зрелище стопок белоснежного, выглаженного, проветренного, заштопанного и переложенного мешочками с сухой лавандой белья на полках бельевого шкафа, а также осознание того, что до следующей кутерьмы еще целых шесть недель.

Скромного Лориного запаса из трех «исподних» вещиц на такой долгий промежуток, разумеется, не хватало; поэтому перед ее отъездом в Кэндлфорд-Грин было решено, что она будет каждую неделю отправлять свое белье к матери. Вещи, отосланные в Ларк-Райз, мама возвращала через неделю, так что каждую субботу Лора получала из дома посылку. Посылке этой приходилось добираться на перекладных, двумя телегами, но по прибытии от нее, казалось, еще пахло родным домом.

Открытие посылки было для Лоры главным удовольствием недели. Она небрежно вываливала чистую, тщательно отглаженную и сложенную одежду на кровать и хватала маленькую коробочку или сверток, в которых всегда обнаруживала несколько кексов, испеченных для нее мамой, одну-две домашние колбаски, крошечную баночку с джемом или желе или цветы из домашнего сада. Без гостинца никогда не обходилось.

Но прежде, чем поставить цветы в воду или попробовать лакомство, Лора обязательно прочитывала мамино письмо. Написанное изящным, заостренным почерком, который у маленькой Эммы выработала одна девяностолетняя леди, послание обычно начиналось со слов «Дорогая Лора!» Только в особых случаях мама, чуждая всякой наигранности, писала: «Родная моя». Далее следовала обязательная формула: «Надеюсь, что ты по-прежнему здорова и счастлива, как и все мы. И что тебе понравятся те маленькие гостинцы, которые я вложила в посылку. Знаю, что там, где ты живешь, много всяческих лакомств и получше, но, может быть, тебе захочется отведать вкусностей (или вдохнуть аромат цветов) из отчего дома».

Затем помещался отчет о семейных и соседских новостях, которые Эмма пересказывала простым, безыскусным языком, но с толикой остроумия и иногда язвительности, которые придавали ее речи колоритность. Она всегда исписывала четыре-пять страниц и часто заканчивала свои послания словами: «Мое перо опять увлеклось», но Лоре вечно было мало. Она хранила письма матери в течение многих лет и впоследствии жалела, что в конце концов не уберегла их. Они заслуживали того, чтобы их прочел еще кто-то кроме маленькой девочки.

В то время Лора стояла, так сказать, одной ногой в первом своем мирке, а другой – во втором. За ее плечами остались деревенское детство и деревенские традиции, многие из которых до сих пор соблюдались и в Кэндлфорд-Грине. Там по-прежнему процветали заведение мисс Лэйн и несколько ему подобных; но из внешнего мира туда уже просачивались новые представления и обыкновения, еще неизвестные в Ларк-Райзе, и о них Лора узнавала через подруг, которых завела среди своих ровесниц.

С некоторыми она свела знакомство, обсуждая с ними их почтовые дела; с другими – через своих кэндлфордских родственников или потому, что они принадлежали к семьям, одобренным мисс Лэйн. Большинство из этих девочек воспитывались в обстановке, отличной от той, в которой росла она сама, и рассуждали о «бедняках» и «коттеджном люде» в тоне, раздражавшем Лору; но это были живые, занятные создания, и в целом их общество ей нравилось.

Когда она встречала одну из этих своих приятельниц на улице, ее иногда приглашали «заглянуть в вигвам и побалакать»; девочки поднимались по устланной ковром лестнице в забитую мебелью гостиную над лавкой и секретничали. Или же подружка играла для Лоры на фортепиано последнюю разученную «пьеску», а Лора слушала, или не слушала, а просто сидела и размышляла о своем.

В каждой гостиной обязательно имелись и фортепиано, и пальмы в горшках, и обитые ковровой тканью мебельные гарнитуры, и расписанные вручную скамеечки, и каминные экраны, и подушки, и накидные салфетки наимоднейших оттенков; но, за исключением подшивок журналов для семейного чтения вроде «Куивера» или «Санди эт хоум» и нескольких случайных экземпляров популярных романов, в основном полурелигиозного характера, книг там не было. Единственный читающий отец хранил верность тем произведениям Диккенса, главы которых печатались в журналах, выписывавшихся его родителями. В большинстве своем отцы семейств довольствовались чтением «Дейли телеграф», а матери по воскресеньям после обеда дремали над «Квичи» или «Огромным, огромным миром». Самые смелые и передовые из дочерей, любившие захватывающее чтение, тайком поглощали романы Уиды, пряча книжки под матрасами своих кроватей. На людях они читали «Газету для девочек».

И это в последнее десятилетие девятнадцатого века, которому следующее поколение (по всей видимости, более невинное) дало название «шальные девяностые»! Без сомнения, в некоторых окрестных особняках читали умные, острые, но – о! – такие возмутительные книги новых писателей той поры, возможно, попадавшие даже в дома священников; но ни один слух о том, какой переполох они производили во внешнем интеллектуальном мире, в обычный сельский дом так и не проник. Чуть позже суд над Оскаром Уайльдом несколько повысил осведомленность местных жителей, ибо разве не начали тут говорить, что он «один из этих новых поэтов»? И это лишь доказывает, что все они безнравственные люди. Благодарение Господу, что выразитель сего мнения всегда недолюбливал поэзию.

Трагедия Уайльда не поборола их врожденное недоверие к интеллекту, зато просветила молодое поколение