исполненную чувства собственного достоинства хозяйку крайне рассердило, когда ей сказали, будто в прошлом месяце она была вынуждена то ли продать свое единственное кресло, то ли вернуть его компании, торговавшей товарами в рассрочку, за неуплату взноса, тогда как на самом деле кресло увезли, чтобы заменить на нем обивку, и его владелица в тот момент отнюдь не сидела без гроша, ибо смогла накопить денег на подновление. Еще больше рассердило одного молодого человека, что недавняя холодность его возлюбленной объяснялась распространившимся слухом о том, будто его видели на пороге дома очаровательной молодой вдовы. Он действительно побывал у нее, но вовсе не потому, что пал жертвой женских чар – просто его работодатель, а по совместительству ее домовладелец, попросил выяснить, отчего в доме дымит камин.

Такие истории большого вреда не причиняли. Те причастные, коим посчастливилось обладать чувством юмора, смеялись над измышлениями старых пустомель, которым не мешало бы перебрать собственное грязное белье. Другие же ходили от дома к дому, пытаясь разыскать первоначальный источник сплетни. Им это никогда не удавалось, хотя в какой-то мере вина за распространение слуха лежала на большинстве опрошенных ими людей; зато расследование помогало снизить накал их негодования.

Однако каждые несколько лет в Кэндлфорд-Грине, как, несомненно, и в других деревнях, возникали столь же неправдоподобные слухи, которые все же наносили определенный вред. Так, например, одну находившуюся в услужении и приехавшую домой погостить молодую девушку оговорили, будто она беременна. Ни капли правды в этой истории не было. Бедняжка страдала малокровием и истощением, и добросердечные хозяева отправили ее на несколько недель к родителям восстановить силы на свежем воздухе, но уже вскоре пошла молва не только о ее интересном положении, но и о личности соблазнителя. Эта скромная, чувствительная девушка, будучи слаба здоровьем, очень страдала.

Еще один выход своей энергии немногочисленные злопыхатели обретали в рассылке так называемых шуточных валентинок, написанных измененным почерком. Обычай посылать друзьям и возлюбленным открытки с изящными картинками и кружевами к тому времени уже сошел на нет. Лора родилась слишком поздно, чтобы получать настоящие валентинки. Однако так называемые шуточные валентинки в сельской местности еще сохраняли популярность. Это были аляповатые, отпечатанные на тонкой бумаге открытки с отталкивающими карикатурными изображениями, имевшими более или менее отдаленное отношение к адресату. Можно было найти «шуточную валентинку» для отправки человеку любого ремесла, профессии или наклонностей, всегда с оскорбительным и часто непристойным текстом, рассчитанным на то, чтобы задеть получателя, и в канун Дня святого Валентина через сельские почтовые отделения проходили поразительные количества подобных посланий, как правило, без марки.

Однажды Лора вытащила из почтового ящика адресованную ей открытку с изображением уродливой особы, выдающей однопенсовые марки, и напечатанными стишками, начинавшимися со слов: «Себя красоткой воображаешь и нос все выше задираешь…» Далее получательнице советовали, выходя на улицу, обязательно надевать плотную вуаль, чтобы не пугать коров. Под виршами было нацарапано от руки карандашом: «А лутше маску». Девочка бросила открытку в огонь и никому про нее не сказала, но какое-то время страшно огорчалась из-за собственной внешности и оттого, что у нее обнаружился тайный недруг.

Впрочем, клеветнические сплетни и рассылка анонимных валентинок были делом рук всего лишь нескольких зловредных личностей, каких можно отыскать в любом селении. Большинство обитателей Кэндлфорд-Грина, как и большинство в любом другом месте, были добры. Образование уже приносило свои плоды и в деревенской жизни. Дремучие старинные суеверия исчезли. Бедных и некрасивых одиноких женщин больше не подозревали в колдовстве, хотя в Кэндлфорд-Грине еще жил человек, который твердо верил, что в детстве знавал одну ведьму, умевшую насылать всевозможные несчастья. От наведенной ею порчи чахли и умирали дети, хромели лошади, теряли телят коровы, горели скотные дворы.

Во времена, когда этот человек был ребенком, распространилась болезнь, называвшаяся тут паршой, которая опустошала овчарни и разоряла фермеров, а поскольку было известно, что одна старая бабка собирает с кустов зацепившиеся клочки овечьей шерсти, вероятно, для того чтобы как-то согреться, жители деревни возложили ответственность на нее. Они заявили, будто старуха по вечерам сжигает эту шерсть, потому что якобы чуяли запах паленого, проходя мимо ее дома; когда сжигаемая шерсть сморщивалась, у овец, со спин которых она происходила, появлялась парша. Женщины, обижавшие ведьму, быстро лишались красоты, а с ней порой и любви своих мужей, или у них падала с полок и разбивалась посуда. И вообще, как сказал однажды кто-то из слушавших этих женщин, старуха, похоже, навела порчу на все село. Но все это было задолго до появления на свет и самой Лоры, и ее родителей. В девяностые годы прошлого столетия в этих краях обычные люди либо вообще не верили в колдовство, либо считали его одной из злосчастных напастей старины, вроде виселицы и каторги.

От ведьмовства к той поре остались лишь несколько невинных заклинаний и суеверий. Бородавку по-прежнему заговаривали, привязав к ней на сутки большого черного слизня. Затем больной отправлялся ночью на ближайший перекресток и перекидывал слизня через левое плечо, надеясь таким образом избавиться от бородавки. Ребенку в качестве средства от недержания давали жареную мышь. Ему говорили, что это мясо, и он без возражений съедал ее, но каков был результат, неизвестно. За столом никто никогда не солил пищу другого человека: «присолю твою еду, присолю твою беду». После Михайлова дня воздерживались от употребления ежевики, потому что «черт по ней хвост проволок». Если девушка начинала насвистывать песенку, кто-нибудь из окружающих закрывал ей ладонью рот, ведь «свистящая девица, что кукарекающая курица, не к добру». С другой стороны, здесь Лору всегда уверяли, что можно без опасений проходить под приставными лестницами, и спустя годы она ощущала благодарность за это послабление, когда опасность запачкать одежду краской уже казалась пустячной по сравнению с риском, обходя лестницу, сойти с тротуара и быть сбитым машиной.

Чрезвычайно трогательным зрелищем в то время являлись похороны деревенских бедняков. В родной деревне Лоры фермер одалживал для перевозки гроба свежевыкрашенную или недавно отдраенную телегу пестрой красно-сине-желтой расцветки. Ее дно для предотвращения тряски устилали чистой соломой, и усталый труженик отправлялся к месту последнего упокоения в той же повозке, в которой много раз возвращался с жатвы домой. В Кэндлфорд-Грине гроб ставили на ручную тележку, которую везли близкие усопшего. И там, и тут практиковались «пешие» похороны, когда скорбящие шагали за гробом пешком. Иногда их насчитывалось всего трое или четверо, или только вдова, которую поддерживали под руки ее юные отпрыски. В других случаях процессия оказывалась довольно длинной, особенно если покойник был солидного возраста, и за гробом следовали его сыновья, дочери и внуки, вплоть до