– Был тут у меня Безродный.

– Вот, вот. Этого убийцу я знаю. Давно грозится меня убить. Но пока руки коротки. Успокойся, отдыхай, а я побегу в деревню, как бы что не вышло. Народ дик, может вспыхнуть пожарище супротив тебя.

– А за что?

– Дай кто клич, найдут за что. Ну я побежал.

– Умом трекнулся старик, – сокрушался Гурьян. – Ить я ему все без утайки сказал. Душа ничего таить не могет.

– Дурак не он, а ты трекнулся умом, – сказал бородач. – Кто тебя просил такое ляпнуть? Наелись бы медку, напились медовушки. Да пусть он хоть сто раз дьявол, помогал бы нам – и ладно. И таких бы дьяволов побольше. Эх, был ты дураком, Гурьян, им и останешься. Правдивей нашелся. Выгнал нас Макар.

– Сам он признался, что дьявол. Надо спалить дьявольское гнездо, – бросил кто-то со стороны.

А когда пришли мужики в деревню, эти слова уже стали обрастать комом грязи. Кузиха собрала народ и кричала с бревен, что были навалены у забора:

– Сам признался, что ловит наши души, сам сказал, что он дьявол. Спалить, как это сделали с его домом староверы. Спалить! Он ить, чего доброго, почнет и детские души полонить. Ходит сюда с конфетами, медом детей приваживает, разные байки им рассказывает. От дьявола то! Спалить! Пошли, мужики и бабы!

Клич опасный. Клич, на который темный от суеверия народ мог и пойти. Но тут прибежал Шишканов, он спокойно встал рядом с Кузихой, сказал:

– Глупый народ! Разве Макара-добряка надо палить? Вы у себя кого палили, кого бунтовали?

– Помещиков, – раздались голоса.

– За что? За то, что они с нас сымали последние порты. Так я говорю?

– Так.

– Так вот и пошли палить Кузьминых, Бережновых, Безродных. Они здесь стали помещиками. Они нас обирают, Макар же нам подает. Он грел нас, стоял горой за нас, а вы ему в ответ клевету, черную неблагодарность. Эх, люди, люди, тьма беспросветная!

– А ты просвети! Просвети, допрежь обзывай! – заорали бородачи, у которых на плечах уже поблескивали топоры.

– Вот и просвещаю. Для кого живет Макар? Для вас, для ваших детей, для вселенского добра. Только сам же Макар многое не понимает. Поднял Евтиха, а Евтих его же оговаривает, потому что Макар больше не подает мироеду. Вона Гусев от Макара в богачи прет. И выходит, что доброта Макарова не в пользу идет, а во вред. Но и Макар в том не виноват. Тут надо смотреть дальше, глыбже. Искать причину, почему есть бедные и богатые? И почему богачи делаются зверьми? И кто такой Макар? Он мог бы стать богачом, но не стал, потому как душа его не приемлет богачества. Каждому ведомо, что здесь можно жить в достатке: земли край непочатый, зверья прорва, рыбы не переесть. Знать, жить можно. Можно стать с охоты богатым? Можно. Но не каждый к той охоте приучен. Мы приехали бедняками дальше некуда. Теперь иначе – живем, хлеб свой жуем. Но ежли взять Прохора Семкина, то как он был голоднешенек с мальства, так и остался таким же. Отчего же? От лености. Думает, что сама рыба в рот ему запрыгнет, сама земля хлеб будет рожать. Не вышло. Таким же был и Хомин. Лодырь. Теперь его не узнать. Теперь он – зверь. Вот подыми Макар Семкина – тем же будет. Надо подымать не одного Хомина или Гусева, надо всем вставать на крепкое крыло, всем быть равными, в достатке.

– Не слухайте его! – орала Кузиха. – Макар дьявольский пособник. Спалить его надо!

Но Кузиху уже никто не слушал. Шишканов заставил-таки задуматься мужиков. Так и разошлись.

Макар сидел у стола и одну кружку за другой тянул медовуху. Глубокая борозда прочертила лоб. Думал, думал горько, тяжко.

Вошел Шишканов, бросил:

– Бражничаешь, Макар Сидорович? А пчела-то в меду топится.

– Бог с ней, пусть топится. Иди качай, может, и ты с моей пчелки станешь Хоминым? А? Нет. Тогда садись, пей, поговорим по душам. Правдоискатели, доброхоты! – иронически протянул Булавин. – Доискались. Я думал, обо мне такое только враги мои говорят, ан нет, оказалось, что и друзья под их дуду пляшут. Почему ты мне правду не сказал? Почему молчал?

– Знаешь, Макар Сидорович, не всякая правда к месту. Ума много не надо, чтобы сказать горбатому, что он горбат. Он и без этой правды знает все о себе. Не ребенок. Это недобрая и злая правда. А что касается тебя, то все это ложь, а люди не разобрались, потянулись за ней.

– Пусть ложь, но я должен был знать и об этой лжи, – наступал Макар. – Ты в моих друзьях ходишь, а молчал.

– Булавин, Булавин, много ты не понимаешь, скажи я тебе ту правду-ложь – это подкосило бы тебя. А ты так нужен людям. Не обижайся на них. Скоро поймут тебя люди, доброту твою оценят и придут на поклон, прощения попросят.

– Ладно ты говоришь, но душа твои слова счас не приемлет. Видел я, что люди прячут от меня глаза. Убивец Безродный честнее оказался. Знаешь ли такого? Он мне ту правду рассказал. Да, он! А вы…

– Погоди, Макар Сидорович, правда ли то? Он тебе ее рассказал не без умысла. Зачем он приходил сюда?

– Приходил, чтобы пригрозить мне, ведь это он с дружком расстреливал на перевале корневщиков. Приходил, чтобы забрать пса.

– Теперь охолонь и подумай. К тебе приходил враг. Но умный, не наша дура Кузиха. Он знал, куда тебя можно ударить больнее. Ударил, смял, раздавил. Хитрый волчина!

– Может, и так, – раздумчиво протянул Макар. – Тогда слушай. Безродный сболтнул, что за твою голову наш волостной обещал ему двести рублей золотишком, за мою же две тысячи.

– Хоть будем знать, откуда ждать пули.

– Про убийство на перевале я донес, но не знал, что это был он. Вот и хочу написать Суханову, сообщить фамилию бандита.

– А почему не губернатору?

– Потому что я Суханова, старшего советника, знаю лично. Знают его здесь многие люди. В наводнение 1882 года он сам сюда приезжал, не к нам, а к пермякам на побережье. Много помог людям. Дал семян на посев хлебов. До сих пор ту пшеницу называют «сухановской» – урожайная, добрая пшеничка. Ходил к нему, когда ждал сына из плена. Ничего, добрый мужик. Может с мужиками обходиться.

– Пиши. Знаю, мало что изменится от этого, но, может, хоть одного подлеца приструнит. Нам с тобой терять уже нечего.

– А Безродный говорил, что он всех купил!

– Об этом тоже напиши. Всех купить нельзя, хотя в нашей губернии мало честных людей. Может быть, Суханов будет честнее других. Пиши, я завтра же бегу во Владивосток и передам твое письмо Суханову и друзьям.

– У тебя друзья не из тех ли, кто бунтовал в пятом? Эту-то правду ты можешь мне сказать?

– Да, мои друзья из тех. Хотя сейчас их мало осталось. Жандармские ищейки ладно поработали. Но придет час – окрепнем.

Макар помнил то смутное время. Был заключен унизительный для России Портсмутский мир. Прошел слух, что из плена возвращаются солдаты и матросы. Макар к тому времени уже был одинок, как обсевок на обочине. Тех, кто умер или погиб, он похоронил, но не верил, что погиб его старшой. Бумаге, присланной свыше, не верил. Все надеялся, что сын в плену. Часто ездил в город, подолгу там жил, ожидая суда, что шли из Японии. Его можно было каждый день видеть на причалах, где он подранком-бакланом сидел нахохлившись и грустно смотрел в море. «Неужели всех привезли? Эх, полынь-трава горькая!» – тихо шептал. Приходило судно с пленными солдатами, матросами, что остались живы после разгрома под Цусимой эскадры адмирала Рожественского. Макар бросался к трапу, заглядывал в лица, спрашивал: