К утру субботы, 2 июля, меня все еще мучила сильная боль: плечо, спина и нога часто болели так, что я едва не терял сознание. Гулаб это знал и послал одного старика из деревни ко мне. Он пришел с пластиковым мешочком, в котором лежал табачный опиум, напоминающий зеленое хлебное тесто. Дедушка дал мне мешок, я отщипнул немного смеси, положил за губу и ждал.

Потом случилось чудо. Боль отступила. Полностью. Я впервые в жизни попробовал наркотики, и мне это жутко понравилось! Опиум восстановил мои силы, освободил от боли. Я не чувствовал себя лучше с тех пор, как упал с горы. Я молился с мусульманами, стал поклонником местной травки, то есть понемногу начинал жить как афганский крестьянин. Уя, Гулаб, – не так ли?

Старик оставил пакет мне, и это помогло мне пережить следующие несколько часов и облегчить мои страдания сильнее, чем я могу выразить словами. Когда ты вытерпел за несколько дней очень много боли, от передышки испытываешь невероятное облегчение. Впервые в жизни я понял силу этого наркотика, которым «Талибан» и «Аль-Каида» пичкали террористов-смертников перед тем, как они уничтожали себя и всех в радиусе поражения бомбы.

В террористах-смертниках нет ничего героического. В большинстве своем это просто тупые дети с промытыми безумными мозгами.

Я видел, как вертолеты США летают над домом, где я находился – «Black Hawk 60» или «черные ястребы» и несколько «MH-47», словно в поисках чего-то. Надеюсь, что меня. Из того, что сказали талибы, я знал, что один из наших вертолетов был сбит, но, конечно, не знал, кто был на борту, и что еще восемь человек из моего отряда «Альфа» погибли, включая Шейна Паттона, Джеймса Саха и капитана Хили.

Я также не знал, что тела Майки, Дэнни и Акса еще не были найдены и что вертолеты кружили над горами, пытаясь найти следы четверых ребят, которых послали на операцию «Красные крылья», закончившуюся так ужасно. Экипажи вертолетов не знали, был ли кто-нибудь из нас жив. А дома телевидение и газеты колебались между определениями «мертвы» и «пропали», что сильнее накручивало рейтинги в тот день, я думаю. Но от этого в Восточном Техасе легче никому не стало, это я могу точно сказать.

В любом случае, когда я увидел эти вертолеты, то тут же выскочил на улицу. Я снял майку и стал махать ею над головой, крича: «Я здесь, парни! Я тут. Это я, Маркус! Сюда, ребята!»

Но они просто улетели, а я одинокой фигурой остался стоять рядом с домом, пытаясь нацепить обратно майку и спрашивая себя в очередной раз, прилетит ли еще кто-нибудь меня спасать.

С течением времени я понял всю запутанность ситуации для американской армии. Четыре «морских котика», сражаясь за свои жизни, в последнем сеансе связи доложили, что погибают в горах. С тех пор от нас четверых не поступало ни звука, ни знака, ни сигнала.

С военной точки зрения, было несколько вариантов развития событий. Первый – что все мы были уже мертвы. Второй – что все мы были всё еще живы. Третий – что еще были выжившие или хотя бы один выживший, вероятно, раненный, так что не мог уйти далеко. И приходилось искать его здесь, в высокогорной стране, где почти нет возможности безопасно приземлиться на любом воздушном транспорте.

Думаю, что последней возможностью было то, что нас взяли в заложники и что через время поступит либо записка с просьбой о выкупе – об огромной сумме наличных, или пленка, на которой мы были заключенными, а потом нас казнили.

Последний вариант был маловероятен, так как пропавшие были бойцами SEAL. Нас обычно не берут в заложники. Либо мы убиваем врага, либо враг убивает нас. «Морские котики» не поднимают руки вверх и не машут белыми флагами, и точка. Командование в Асадабаде и в Баграме это знало.

Они даже не ожидали записки от талибов с уведомлением, что офицеров SEAL поймали. Есть старый девиз «морских котиков»: «Никогда не считай, что товарищ мертв, до тех пор, пока не найдешь его тела». Все это знают.

Самый вероятный сценарий после того, что все были мертвы, что один или более бойцов из «Красных крыльев» были ранены, не имели средств коммуникации и не могли выйти на связь. Проблемой было нас обнаружить. Где мы находились? И как вообще нас можно найти?

Было ясно, что, раз талибы молчат, у них нет заключенных. Равно как и от пропавших «морских котиков» не было ничего слышно. Мертвы? Вероятно. Или ранены в бою, но все еще держатся в горах, вне досягаемости средств связи? По мере того как тянулись дни, это, должно быть, казалось все менее и менее возможным.

К тому времени Гулаб уже объяснил мне, что его отец ушел пешком один в Асадабад. Все мои надежды теперь были на мягкую поступь этого могущественного, но маленького старичка.

Гулаб теперь стал главной фигурой в моей жизни. Он созывал охрану, проверял, достаточно ли у меня еды и воды, и в моем сознании был связью между мной и его отцом, пока он пробирался по горам в Асадабад.

Афганский страж закона не выказывал никаких признаков волнения, но открыл мне, что получил письмо от командира талибских сил. Это было официальное требование о том, чтобы жители деревни Сабрэй срочно передали им американца.

Требование пришло от только начинавшего свою карьеру офицера талибской армии, расположившейся на северо-западе, главного подстрекателя, Коммодора Абдуллы, правой руки Шармака и персонажа, который ясно видел себя восточным Че Геварой. Его влияние как лидера повстанцев и эксперта в наборе новых рекрутов и перевода их через перевалы, несомненно, росло. Я этого так и не узнал, но меня бы не удивило, что он сражался на передовой армии, которая дала отпор моей команде на склоне горы, хотя у меня не было сомнений, что стратегия боя была разработана главным военачальником, Шармаком, который уже нанес столько ущерба.

Однако талибы не досаждали Гулабу. Они с отцом ответили, что, как бы сильно им ни был нужен американец, они его не получат. Когда Гулаб рассказывал мне об этом, сделал очень отчетливый, смелый и пренебрежительный жест. И потом он некоторое время пытался сформулировать свою личную позицию: «Они не могут меня напугать. Моя деревня хорошо вооружена, и у нас есть собственные законы и права. «Талибану» наша поддержка нужна гораздо больше, чем нам – их».

Он был вежливым и уверенным в себе человеком, по крайней мере снаружи. Но я заметил, что он не будет рисковать лишний раз жизнями людей, когда возникало хоть малейшее предположение, что «Талибан» наступает. Я думаю, именно поэтому мы оказались ночью на крыше.

А еще у него не было ни малейшего интереса к наградам. Я предложил отдать ему свои часы в благодарность за его нескончаемую заботу обо мне. Я умолял его взять у меня часы, потому что больше ничего не мог ему предложить. Но он всегда отказывался их принимать. И даже что касается денег – как он мог бы их использовать? Их здесь было не на что тратить. Магазинов нет, ближайший город за много километров отсюда, да и этот путь приходится делать пешком.