– Вот вам и блестящее подтверждение моих предположений, – заявила Сандрин, осторожно подтягивая рисунок к себе. – Ведь сын Константина Олеговича – Вольдемар, который родился в 1935-м, и есть мой дедушка. И, судя по дате, он нарисовал этот шутливый, портретик как раз перед тем, как немцы напали на Францию. Видите, он изображен явно в военном мундире. И, наверное, именно приближающаяся война заставила его оставить ей такое необычное послание.

– Но почему он просит вашу маму передать свое изображение именно ее сыну? Почему, например, не дочери? Она-то чем хуже? И зачем же столь симпатичный рисунок завернули по краям в бумагу, да еще так аляповато? – поинтересовался я.

– Даже не знаю, что ответить, – пожала плечами Дворцова. – Сколько себя помню, он вечно был завернут в бумажную окантовку. И мама в детстве не разрешала мне его трогать, даже в руки не давала.

– Давайте снимем ее, – решительно предложила Сандрин, – может, там есть еще какие-нибудь надписи?

– А-а-й, – буквально на секунду замешкалась Дворцова, и этой мизерной заминки для француженки вполне хватило.

В ее пальцах молнией сверкнула пилочка для ногтей, которой она ловко поддела бумажку как раз на линии сгиба. Легкий щелчок, и ветхая рамочка, будто нарочно прикрывающая значительную часть портрета, начала распадаться. Еще пара уверенных движений – и кусочек картона, может быть, впервые за несколько, десятилетий освободился от своей примитивной оболочки.

– Там действительно что-то изображено! – вырвалось у меня. – Дайте мне его скорее!

Едва картонка оказалась в моих руках, я сразу расположил ее так, чтобы всем было видно. После этого мы втроем с неподдельным интересом уставились на нее. На более светлой поверхности по всему периметру портрета в две строки шла какая-то мелкая надпись, сильно напоминающая стихотворные строфы.

– Неужели тут еще и стихотворное посвящение имеется? – потянулась за очками Елизавета Анджеевна. – Впрочем, неудивительно. Первая треть двадцатого века – это было время великих поэтов: Светлов, Есенин, Саша Черный… И, разумеется, вся русскоязычная интеллигенция старалась в меру своих способностей им подражать

Хозяйка квартиры приблизила очки к тексту, чуть слышно пришлепывая губами, прочитала про себя несколько строк.

– Странно, – удивленно взглянула она на француженку, – но здесь вовсе не посвящение. Какая-то несуразица написана…

Я нагнулся чуть вперед и начал читать надпись в слух, стараясь интонацией голоса чуть сгладить угловатость не слишком удачных рифм.

Читай и внемли слов моих!

Ты видишь след горячей битвы.

Остались семь недвижных тел

На берегу реки Дрис-видзы

* * *

Стрелой от черной тетивы

Лечу на летние восходы.

В две сотни верст тяжки труды

Везти для князя груз покатый.

* * *

Кругом вода, хоть не река,

Ни моря нет, ни окияна,

России крепкая застава

Была здесь в прах обращена.

* * *

На север Невель, дом родной,

Мысок на юге еле видный.

Иди к нему, мой друг завидный,

И под ноги себе гляди.

* * *

Ты видишь камень на пригорке?

И след от тяжкого ядра?

Не мешкай боле, вот она!

Могила рыцаря д'Ора.

* * *

От круглой метки три сажени

На запад строго ты пройди,

И вот оно, пригни колени,

Награду тайную прими!»

(Стихи для печати адаптированы автором.)

На первый взгляд стихотворение было путаным и крайне малопонятным, поэтому я спокойно передал его нетерпеливо ерзающей на своем стуле Сандрин. И именно ее нервные, какие-то излишне суетливые движения пальцами подсказали мне, что здесь не так все просто. Выхватив из сумочки новомодный мобильный телефон, девушка нацелила его камеру на листок и сделала не менее пяти снимков под разными ракурсами.

– Как средство связи, – обворожительно улыбнулась она после этого Дворцовой, – эта штука здесь совершенно бесполезна, но зато с ее помощью можно сделать довольно приличные фотографии.

Захлопнув крышку глянцево-сверкающей «моторолы», Сандрин подчеркнуто небрежно отодвинула изображение своего прапрадедушки в сторону и мигом перевела разговор на другу10 тему. Настала моя очередь действовать. Размышлять на тему соответствия обнаруженного стишка предмету нашего поиска не приходилось. Прозрачный намек на какую-то могилу вызвал у меня ассоциации с захоронением вовсе не кладбищенского толка. К тому же я сообразил, что название «Дрис-видза» явно составное. «Река Дрисвята вблизи Видзы!» – вскоре дошло до меня. Я понял, что надо поскорее скопировать текст с рисунка, а уж затем разбираться в его полезности. Но, как назло, под рукой не было ни ручки, ни бумаги. Порывшись в карманах, я отыскал только небрежно сложенные железнодорожные билеты. Но раздумывать особо не приходилось: для столь важного дела могли пригодиться и они.

Сославшись на то, что кухонный полумрак мешает лучше рассмотреть рисунок, я встал из-за стола и приблизился к окну. На подоконнике стоял стакан, из которого крайне удачно высовывались два простых карандаша. Выбрав из них наиболее заточенный, я принялся спешно копировать текст, не особо вдаваясь в его смысл. Этим я рассчитывал заняться позже, благо времени, учитывая предстоящую вечером поездку, будет с избытком.

Закончив писать, отнес портрет обратно и еще некоторое время рассматривал демонстрируемые хозяйкой прочие фотографии. Примерно через двадцать минут Сандрин, своим женским чутьем определившая, что наш визит не принесет больше никаких неожиданностей, принялась откланиваться. Поднялся и я. Поблагодарил за угощение, пожелал здравия и чинно вынес наши пожитки за дверь. Вскоре на лестничной площадке появилась и сияющая Сандрин. Мы вышли на улицу, и она дополнительно сделала снимок только что покинутого подъезда.

– Вот и следующая путеводная нить, – потрясла она перед моим носом своей сверкающей игрушкой, – вот и продолжение истории! Осталось только понять смысл того, что там написано.

Поскольку заняться анализом странного стихотворения можно было только в спокойной и, самое главное, уединенной обстановке, мы, словно сговорившись, какое-то время не касались данной темы. И лишь добравшись до вокзала, позволили себе на минутку вернуться к нашим тайнам.

– Постарайся взять билеты в отдельное купе, – попросила Сандрин, едва я направился в сторону билетных касс, – чтобы нам не помешали.

Посторонний человек, услышав подобную фразу, наверняка подумал бы о будущих любовных утехах парочки влюбленных. Но мне-то намек был более чем понятен: речь шла о том, чтобы никто не помешал нам посвятить время изучению вновь обретенных сведений.