Именно это я ощущаю, открыв глаза.

– Гоняют на своих машинах, – доносится чье-то ворчание, – сами свою жизнь не ценят, а с ними потом лучшие врачи возятся…

Шаги, топот, надо мной склоняется незнакомое женское лицо.

– Ой, очнулась! Ну и немудрено – с такими-то ангелами-хранителями!

Всматриваюсь в чужие черты, пытаюсь хоть что-то понять, закрываю глаза и падаю в темноту.

В следующий раз, когда прихожу в себя, рядом со мной уже мама. Осунувшаяся, бледная, она жадно рассматривает меня и пытается скрыть слезы.

– Почему ты… – голос сиплый, непривычно звучит, и я замолкаю.

– Все хорошо, – говорит мама, гладя мою ладонь. – Все уже хорошо.

– Уже? – удивляюсь я.

А потом вспоминаю. Клуб, ночная дорога, машина, которая слетает с нее, крики и страх. Но сейчас мне страшно не меньше. Пришла в себя – да. А как выгляжу? Цела ли? Господи, а если…

Ужасные картинки того, что иногда бывает с людьми после аварий, тут же мелькают перед глазами.

– Мама…

У матерей чутье, они душой тебя чувствуют, поэтому она сразу все понимает. Качает головой, гладит меня уже по лицу и повторяет:

– Уже все хорошо, не переживай. Ты жива, моя хорошая, скоро восстановишься, все уже хорошо…

Несмотря на ее заверения, я пытаюсь подвигать ногами, руками – и облегченно выдыхаю, когда получается. А то, что боль в ключице усиливается, меня даже радует. Это хорошо, что я ее чувствую, это хорошо, потому что боль пройдет, а сейчас она мне лучший подсказчик.

Не могу поверить, что все закончилось. Я жива, обошлось без ужасных последствий, и…

– Настя…

– В порядке, – отвечает мама, недовольно поджав губы. – Не думай об этом сейчас. Главное – чтобы ты выздоровела. А с остальным мы справимся.

Я послушно киваю и не хочу засыпать, но глаза закрываются сами.

Сон – не только хорошее лекарство, иногда он еще и защитник. Неделю, что я восстанавливаюсь, я сплю много, даже от этого устаю. А когда прихожу в себя, получаю дозированную информацию. От мамы, отца, врачей, медсестер.

Так, постепенно я узнаю, что из обычной больницы, куда нас доставили после аварии, меня практически сразу перевели в элитную – туда просто так не попасть, обычно там лечат людей куда более высокого статуса: при большой власти и приличных деньгах.

Зачем и как родители это сделали, понимаю довольно скоро, когда через несколько дней в моей палате появляется Макс.

– Привет.

– Привет, а… – я немного в растерянности. – А как ты здесь? Вернее, как ты узнал?

– Ну, я ведь твой лучший друг.

Я улыбаюсь, а вот он говорит это без тени улыбки. Поначалу мне немного неловко в его присутствии – все же мы слишком мало знакомы, да и место для визитов не подходящее. Но чувство неловкости быстро проходит.

Мы не говорим о чем-то важном – так, просто болтаем. Это отвлекает от больничных стен и невеселых мыслей. А еще от грусти, что я не могу почти никому позвонить – только родителям. Телефон мой разбился. Теперь у меня новый, сим-карту можно восстановить, но потом, когда я уже выйду отсюда.

Мне хотелось сделать один звонок.

Только один.

Потому что часто, практически все свободное от процедур время, я думаю о Тимуре. Мне хочется услышать его, хочется, чтобы он сам все сказал, даже если он посчитает меня навязчивой.

– О, Максим, ты здесь, – заглянув в палату, мама окидывает его приветливым взглядом и только потом переводит его на меня. – Привет, доча, вижу, рановато я сегодня пришла.

– Почему? – удивляюсь.

– Ну как же, к тебе ведь пришел лучший друг.

– Это я так сказал, – подмигивает Макс, – просто меня не хотели впускать.

Он поднимается, освобождая место для мамы рядом со мной, хотя в палате есть даже кресла.

– Макс, – окликаю его уже у двери, – а как ты все же узнал?

– От Воронова.

– Хороший парень, – говорит мама, когда он уходит. – И профессора к тебе самого лучшего привел, и о переводе в эту больницу договорился. И подбирает варианты, чтобы ты могла поехать и отдохнуть, а заодно и полностью восстановиться. Подальше от этой кутерьмы!

Я настолько в шоке оттого, что Макс взвалил на себя все эти хлопоты, что не сразу обращаю внимание на ожесточение, с которым мама произносит последнюю фразу.

– Мам, – спрашиваю спустя пару минут, наблюдая за тем, как она моет фрукты. – О какой кутерьме ты говоришь?

Она вздыхает.

Видно, уже жалеет, что проболталась. Домывает фрукты, наполняет ими плетеную корзинку на тумбе, утешающе гладит меня по лицу и говорит:

– Все обойдется. Ты, главное, не переживай. Максим обещал помочь и все уладить.

– Что именно?

– Твоя подружка написала заявление об угоне машины, а еще хочет выдрать компенсацию за то, что ты ее разбила.

– Но… – у меня нет слов, просто нет слов. – Но я ведь даже не была за рулем!

– Ее свидетели утверждают обратное.

– Мам…

– Я знаю, знаю, – поспешно перебивает она. – Знаю, я ведь и с врачом со скорой, которая тебя привезла, говорила… Хотя потом она от своих слов отказалась… Это ее свидетели, доча. Поэтому они говорят так, как хочет она. Но ничего, не переживай. Мы справимся. Я сделаю все, что смогу. Твой папа тоже. Да и мальчик этот обещал, что у него получится все уладить. Знаешь, я ему верю.

Мне кажется, что кошмарный сон, который начался в день аварии, продолжается. Не могу, просто не в состоянии поверить, что так бывает. Очевидно же, что я к аварии не имею ни малейшего отношения и что машину я не угоняла – да я бы в жизни так далеко еще не проехала! Но…

Это очевидно для меня, это очевидно для папы и мамы. А еще это очевидно для Макса, который продолжает ко мне приходить. Но это совершенно не очевидно для следователя, который однажды появляется у меня в палате.

Отстраненный, закрытый, он скептически выслушивает мои объяснения. То, что он не принимает мои показания на веру, – правильно, так и должно быть в системе. Но он даже не хочет проверить.

Он и не смотрит на меня – так, просто что-то черкает свое в протоколе. А когда я читаю то, что он написал, наотрез отказываюсь подписывать. Не настаивает, спокойно кивает, как будто готов был к этому изначально.

– Вы зря упираетесь, – говорит он, прощаясь, – признание сыграло бы вам на руку. Подумайте об этом. Впрочем, вы должны это знать. Или на третьем курсе юридического это еще не проходят?

– Все три курса, – сглатывая комок обиды, сиплю я, – я была уверена, что следователи нужны для того, чтобы все выяснить и восстановить справедливость. Это ведь слуги закона, а не тех, кто заплатит.