Принц огляделся. Кроме лежанки он увидел в шатре стойку для королевского плаща и короны, для его топора, с которым он когда-то сражался в боевом отряде, для его ярко окрашенного щита и для меча, символа его власти; на спинке лежанки висела белая медвежья шкура – Мурроу узнал в ней подарок вождя Хлимрекских данов, – а на подставке в голове лежанки почивало открытое Евангелие из монастыря в Айоне: его кожаный с позолотой переплет был единственным предметом роскоши в по-спартански строгих покоях отца.

– Где же в канун битвы Малахия? – спросил Бриан. – Люди Мита не ответили на мой призыв.

– Он встал лагерем на западе от нас, в низине Долкана. Старый змей говорит, что не доверяет тебе, но я готов поспорить, что он сговорился с северянами и думает тебя предать.

– Он считает, что с ним поступили дурно, – ответил Бриан. Он оперся на служивший подушкой скатанный в рулон плащ на подлокотнике. – И не зря. Я занял его трон и взял в жены его Кормладу – хоть это и выставляет дураком меня. На его месте я бы тоже мне не доверял. Не суди его раньше срока, сын мой. Предложи завтра Малахии перейти Лиффи и очистить земли к северу от Дублина. И сам отправляйся с ним. Если повезет, щенок Ситрик и его безбожник дядя увидят горящие поместья богатого Хоута и это выманит их за городские стены. Однако… – Бриан посмотрел на сына не терпящим возражения взглядом, – этот кровожадный негодяй О’Руэрк останется в лагере. Пусть смотрит за Дублинской дорогой.

Мурроу поджал губы.

– Не будь с ним так суров, отец. Может, он и ослушался тебя, но моим желаниям он подчиняется беспрекословно.

Старый король вздохнул – и это поразило Мурроу в самое сердце; хотя принц был в расцвете сил и прекрасно владел мечом и секирой, он отчаянно не любил огорчать своего повелителя.

– Так я и думал. Видел, как вы переглянулись, – Бриан жестом пригласил сына сесть. – Зачем тебе это, мальчик? Почему ты предаешь наш народ страданиям и адскому огню? Мы же не чудовища.

– В прошлом году, – тихо сказал Мурроу, – я сошелся в схватке с воином – я сказал, с воином, но он был всего на несколько лет старше, чем твой внук Турлоу. Это было на берегу реки Слейни, в Лейнстере, когда боевой отряд данов пытался помешать нам грабить их земли. И этот парнишка знал мое имя. Он произнес его трижды. Я не мог не ответить на вызов, – Мурроу потер щеку, осознав вдруг, что устал от душного тепла королевского шатра. – Он сказал, что много лет назад я убил его отца, что он рос, надеясь мне отомстить. И он попытался, – принц опустил взгляд на свои покрытые шрамами руки. – Моя секира прошла сквозь него, как нож сквозь масло. Но я еще несколько долгих недель гадал, рос ли щенок сам по себе – или в каком-нибудь вонючем длинном доме. И не было ли у этого щенка сучки-матери, которая вырастила его на сказке о мести Черному Мурроу из Кинкоры.

Мы пожинаем то, что посеяли, отец. И я засеял в сердцах сотен датских ублюдков жажду крови, моей или моего сына. Я не желаю Турлоу такой участи. Пусть он растет с Библией в руках, пусть собирает урожай с полей и умрет в постели, когда станет еще старше твоего. Вот о чем я мечтаю. И чтобы эта мечта сбылась, я должен собрать свой урожай – а после засеять это поле солью. Чтобы положить этому конец, должны сдохнуть все датские воины… и все их жены, сыновья и дочери.

Король взглянул на Мурроу безо всякой злости, но с огромной печалью.

– Храни тебя Всевышний, сынок, но и я когда-то думал так же. Считал, что мечом обеспечу долгую мирную жизнь всем своим сыновьям. Но, увы, мир устроен не так. Кровь порождает кровь; за бойней следует еще одна бойня. И лишь в прощении можно обрести мир.

– Если нам нужно просто простить своих врагов, то почему мы стоим лагерем в трех милях от Дублинских стен? Зачем вообще грозить войной, отец, если от того, чтобы бросить оружие и вкушать первые весенние фрукты, нас отделяют только извинения Маэл Морды?

В серых глазах Бриана зажегся тусклый огонек.

– Не глупи, мальчик. Я растил тебя не дурака валять. Ты не хуже меня знаешь разницу между справедливой и несправедливой войной. Мечом мы поддерживаем порядок, а не мир. А чтобы царил Порядок, нужно наказывать тех, кто его нарушает. Я простил бы Маэл Морде измену, попроси он об этом. Но Порядок все равно требует его покарать.

Когда режут людей, это оскорбляет Порядок, сын мой. А когда режут невинных, это оскорбление самому Богу. И потому О’Руэрк должен понести наказание.

Мурроу поднялся и накинул на плечи отца медвежью шкуру.

– Тогда суди нас обоих. И прости меня, отец.

Бриан перехватил его руку и поцеловал ее.

– Моли о прощении Всевышнего, сын мой, и помни об этом дне, когда наденешь корону.

Мурроу кивнул и вышел из шатра. Бриан смотрел ему вслед; усталость, разбившая его тело, тяжелым камнем опустилась и на душу.

Когда Этайн вышла наконец из леса к юго-западу от ирландского лагеря, она с облегчением вздохнула. Она до смерти устала и стерла ноги; ее тело покрывали царапины. Пропитавшиеся потом медные волосы липли к голове. Сведенные судорогой пальцы цеплялись за узду пони, который, несмотря на облегчение ноши, тяжело ступал рядом с опущенной головой. Бран неподвижно лежал на носилках спиной вверх; последний раз, когда Этайн проверяла, сребробородый ирландец еще цеплялся за жизнь, а его бледный лоб вспотел и горел от жара.

За ирландским войском тянулись отстающие – пестрая толпа торговцев провизией и шлюх, мародеров и купцов. Рядом тащились телеги: в одних позвякивал товар, а пустые пасти других с нетерпением ждали собранных с поля боя тел; на множестве телег ехали целые семьи, вороны-падальщики в человеческом обличье и бродяги без крыши над головой, слетевшиеся на возможные военные трофеи. И все они стекались ко второму лагерю, стоявшему в тени лагеря короля Бриана, словно плесень, разрастаясь на стерни полей, принадлежащих раньше северным поселенцам Килмейнема. Этайн влилась в этот людской поток без малейшего труда, словно они знали, что ее место среди них.

На краю этого стихийного рынка Этайн остановилась и пропустила вперед груженную бочками телегу. Хотя час был уже поздний, вокруг стояла давка, в новоиспеченном городе идущих за войском людей кипела жизнь. Она слышала обрывки песен и музыки; торговцы раскладывали свои скудные товары, звенящими от отчаяния голосами зазывая покупателей; купцы охотились за такими же, как она, хватали ее за край изорванного плаща, пытаясь привлечь к себе внимание, заставить ее взглянуть на плетеные корзины, полные бесполезного хлама, на черствое печенье и жухлые овощи, найденные по пути, на сгорбленных рабов, которых предлагали купить на час. Этайн отмахивалась от надоедливых прикосновений и не обращала внимания на пустую болтовню.

– Лекарь, – повторяла она раз за разом, бродя по залитому светом факелов рынку. – Мне нужен лекарь!

Она уже теряла терпение, когда из толпы показалась и преградила ей путь мужская фигура – судя по виду, дан, крепкий и седой, с окладистой бородой до самой груди; кажется, безоружный, в простой белой тунике под темно-серым плащом и штанах с крагами. Он смерил Этайн взглядом бледно-голубых глаз.