Разрушения были трагическими. Погиб костюм банкира и туалеты дам. А вместе с ними последние надежды Ванзарова. Он не мог даже ругаться, принял случившееся, как древний герой принимал рок. Только подумал: каким же счастливчиком был последний из спартанцев, погибший в Фермапильском ущелье? О быстрой и героической смерти Ванзаров мечтать не мог. Его ждало нечто ужасное…

– Невесты в запасе еще имеются? – спросил Ванзаров друга, стоя на улице.

– Кончились! – беззаботно ответил Зефирчик. – Ничего, Пухля, как-нибудь обойдется.

В чем Ванзаров категорически сомневался.

* * *

В тот год Центральные были еще самыми роскошными банями Москвы. Подлинный дворец банных удовольствий. Они размещались в знаменитом доме наследников Хлудова в Театральном проезде у Малого театра, разделенные на два отдельно стоящих корпуса: для чистых господ и простонародья. Простой народ мылся за пятачок, дамы, учащиеся и военные в форме – за тридцать копеек, господам удовольствие обходилось в полтинник[27]. Для соблюдения приличий женские и мужские отделения имели раздельные выходы, каждый со своим швейцаром. Бани работали все дни, кроме праздников, до двенадцати ночи.

Москвичи, посещавшие бани не реже раза в неделю, привыкли и не замечали того, что приводило в трепет провинциала, впервые оказавшегося тут. Может быть, в столице имелось нечто более фантастическое, но в прочих городах империи бани и близко не могли соперничать с великолепием Центральных.

На входе перед гостем открывалась мраморная лестница с коврами, витыми чугунными перилами, люстрами, светильниками и электрическим освещением. Дальше он попадал в Мавританскую гостиную – роскошную, как дворы самой Мавритании. А затем перед ним открывался невиданный выбор: усовершенствованные души, души под высоким давлением, обширный фарфоровый[28] бассейн со статуей Нептуна, фарфоровая мыльная и парильня с холодным фонтаном для освежения, отдельные ванны на одну или две персоны, солевая ванна. Вместо ржавых жестяных тазиков к услугам гостей имелись начищенные – медные и никелированные. Для развлечения – бесплатные газеты и журналы. Простыни и одежда посетителя согревались в особых теплых камерах. Отдельные купе для раздевания были обставлены кожаными диванами и украшены картинами пасторальных сюжетов. Тут же все туалетные принадлежности и машинка для сушки волос. Кроме русской парильной, имелись ирландско-римская баня, гимнастический зал, массажный зал с массажистами, зал для лечебной гимнастики и обливания водой, куафюрный зал[29] и парикмахерская, паровая механическая прачечная с дезинфекцией и искусственной сушкой белья. Теплые помещения оборудованы термометрами и новейшей вентиляцией. Забота владельцев ушла так далеко, что в банях всегда дежурили врачи.

Мраморные красоты Пушкин не замечал. Он спросил полового, где купе графа Урсегова. Его провели по коридору, выстроенному в стиле поздней готики, с высоким арочным потолком и резными колоннами. Половой постучал и спросил разрешения впустить посетителя.

– Заходи, кто там! – весело отозвался граф.

Половой открыл перед Пушкиным дверь купе. Урсегов облачился в простыню, замотанную на манер римской тоги. Он величественно воздел руку.

– Приветствую тебя, о друг, Алёша мой! Содруги уж мои ожидают с нетерпением тебя, мой новый и всеславный родственник!

В банных тапочках он не слишком походил на древнеримского сенатора.

– Что мрачен, друг, как туча грозовая? Ты в бане, милый мой, а не на ратном поприще… Оставь все мысли мрачные, открой же дверь в рай банных удовольствий и наслаждайся паром чистого искусства… Помоемся и поедем в «Яръ» праздновать конец нашей с тобой холостой жизни… Там сегодня цыгане…

Дверь банных удовольствий, в которой торчал половой, надеясь на чаевые, Пушкин захлопнул.

– У меня достаточно оснований вызвать вас в сыскную полицию для снятия допроса, – сказал он, загораживая дверь, будто граф мог убежать. – Однако счел возможным дать вам шанс на признание.

Урсегов еще не до конца осознал, что происходит.

– Какое признание, Алёша?

– Чистосердечное.

Попятившись, граф споткнулся о кушетку, застланную чистой простыней, и почти упал на нее.

– Изволь… В чем хочешь, чтобы я тебе признался? – спросил он, скрестив руки.

– Начнем с малого, – Пушкин вынул из кармана и предъявил оригинал письма женихов. – Это объявление написано вами и подано в газету «Московский листок».

Граф застенчиво улыбнулся.

– Ну все, припер к стенке… Признаюсь в авторстве.

– Кто отнес в газету?

– Попросил об одолжении приятеля, Рихарда Ферха…

– Объявление принесла барышня, которая назвалась Астрой Бабановой.

– Да? – выразительно спросил Урсегов. – Ну все понятно… Рихард наш робок и нерешителен… Наверняка перепоручил своей невесте… Сейчас у него спросишь, если тебе так важно… Ну прости, Алёша, вздумалось пошутить, разогнать свадебную трясину, придумал веселое письмецо… Надеюсь, за это в камеру не потащишь? Я же во всем сознался…

– Только начало признаний, – сказал Пушкин, пряча письмо. – Два года назад воспитанница пансиона Пуссель мадемуазель Бутович подала в ту же газету объявление за подписью «Алая Лента». Ваша тайная встреча состоялась в модном салоне мадам Вейриоль. Девушка, которой тогда исполнилось четырнадцать, лишилась невинности. За что получила двести рублей и бокал из вашего фамильного набора… Все обошлось, но в пансионе пошел слух, что вы развращаете девиц. Мадам Пуссель предложила без скандала покинуть попечительский совет. Что вы и сделали.

Урсегов поежился, будто из бани оказался на сквозняке.

– Тише, Алексей, тише, – совсем по-другому попросил он, веселый настрой испарился.

– Это не все, – продолжил Пушкин. – В июне прошлого года объявление появилось вновь. Пока нам неизвестно, кто была та девушка, но не сомневайтесь, выясним. Далее, в пятницу, 22 апреля, в «Московском листке» было опубликовано еще объявление Алой Ленты. Встреча назначалась на понедельник, 25 апреля, в 11 часов. В этот день и час в салоне Вейриоль у вас состоялась встреча с мадемуазель Юстовой, невестой вашего друга Ферха. Барышня лишились невинности, получила двести рублей, перевязанные алой лентой. Возобновили средневековое право первой ночи? Соблазняете невест своих товарищей?

В ответ ему погрозили пальцем.

– Пушкин, что за дичь? Какое право первой ночи? Мы в Москве живем, а не в Бургундии… У нас тут ничего скрыть нельзя. Да и как бы я потом друзьям в глаза смотрел? Соблазнить невесту Ферха! Ну и чушь… Пойми: меня в салоне не было, объявление в глаза не видел!