– А я… – она поднесла нож к своему лицу. – Мне не страшно.

Она повторила то, что уже говорила однажды. Только на этот раз ее голос мог напугать даже существо из ада.

– Ты никогда не боялась. Так мы и познакомились, тебе было не страшно спуститься за мной в ад, на кладбище, где я колдовал. Корделия. Клер. Имя не важно. Твое тело тот же светлый сосуд, только теперь он покрыт ранами.

– Боль приоткрывает двери в рай. И в этом раю жутко. Лезвие. Нож. Я будто соединяюсь с тобой. Вижу колесо пыток… столетия тому назад.

– Но ты боишься причинить зло другим.

– Я не боюсь, – ответила она и поднесла нож к своему лицу.

Венеция, столетия назад

Анджела! Шимейн! Вивиан! Леон! Зенобия! Матио! Паскаль! Родриго! Братья Вотте! Гвинетта! Эйна! Йозеф! Дарио! Иоланда!

Она высекала булавкой каждое имя на свече. И ее пальцы уже были в крови. Имя каждого и каждой, кому он отомстил. Каждое имя, которое она знала. Потому что истинные пределы его мести ей и не снились.

Мертвые люди! Мертвые имена! Мертвые преступники и преступницы, которые сами стали жертвами! А также их дети, дети их детей, их друзья, их приятели, даже их слуги. Он убивал не только соучастников, а всех, кто любил или поддерживал его врагов. Вот истинная месть. Месть грандиозного масштаба. У Донатьена всегда был широкий размах.

Клер решила принести за его грехи столь же грандиозное покаяние. По свече за каждого, кого он убил. Громадный канон был уже полон свечей. Никогда еще они не горели так ярко. Свечи за мертвых долго горят. Море огней под ее руками словно море душ, а она все неустанно работала, высекая на свечах новые имена. Мягкий воск легко поддавался булавке или игле. Странно, что, высекая на нем имена, она чувствовала себя убийцей.

Донатьен оправдывал себя тем, что убивал лишь тех, кто причинил ей зло. Ему не было дела, что сама она могла их простить. Он прощать не умел. Он мог только убить.

Он безмолвно наблюдал за тем, что она делает.

– Слишком много свечей! – только и заметил он.

– Да, по свече за каждого, кого ты убил или убьешь. И последняя за меня.

– Нет! – Его изувеченная рука в перчатке потянулась к ее локонам. – Тебя – никогда. Даже не думай об этом.

– Я тоже жертва. – Ее слова прозвучали неожиданно уверенно, и он не нашелся, что ответить. Такое с ним было впервые.

– Ты злишься на это? – он указал на алое полотнище на столе.

Корделия подошла и сорвала ткань. То, что она увидела, заставило ее задохнуться от ужаса. Смуглое тело, изрезанное ножом и изъеденное червями, обряженное в одно из ее собственных платьев.

Этого зрелища хватило для того, чтобы она накинулась на Донатьена с кулаками.

– Каитана! – кричала Корделия. – Зачем ты убил Каитану?

– А зачем ей было жить? – равнодушно отозвался он. – Мы с тобой должны остаться только вдвоем. Нет больше ни моего уродливого дяди, который завидовал тому, что я удался лицом, а он нет. Нет родни, которую ты называла крысами, нет ложной невесты и ее дружков, нет даже синьора Донателло, одна из его масок обожгла ему лицо так, что он больше уже никогда не сможет мастерить. Скажу тебе по секрету, что с дожем тоже скоро произойдет несчастный случай. Из всех, кого я знал при жизни, останешься одна ты. Тебе это льстит.

Ей стало дурно.

– Лучше бы ты не трогал мою подругу.

– Она была скорее змеей, чем подругой. К тому же зачем нам было якшаться с ней. Вдвоем намного приятнее.

И впервые за долгое время она отшатнулась от его распростертых объятий, хотя сейчас он все еще был красив.

Убить можно словом, убить можно кистью, убить можно ножом. Он выбрал последнее. Разве она лучше других? Клер поднесла к свету широкое лезвие, и на миг оно ее заворожило. Какой магнетический блеск!

Лезвие, будто зеркало, отразило ее лицо. Пока еще прекрасное лицо. Пока! Клер знала о том, что ее ждет. Всегда знала. И сейчас, и много столетий назад.

Менялось лишь время ее перевоплощения. Ее судьба не менялась никогда. Судьба жертвы. Судьба великомученицы. Кто-то один должен добровольно пожертвовать собой ради спасения многих. Стоит принести в жертву одно прекрасное лицо ради сохранения красоты во всем мире. Клер уже выбрала жертву – собственное лицо. То лицо, которым он дорожил. Она уже знала, что сможет нанести первый порез почти без сожалений. Нужно быть волевой. Рука должна быть твердой. Нельзя позволить пальцам дрожать.

Лезвие прошлось по щеке. Сталь обожгла кожу. Глубокий порез раскрылся и начал сочиться кровью. Но ужасающей стала не боль, а осознание того, что разрушено нечто ценное. Это то же самое, что разбить изящную статуэтку: пугает не то, что в тебя вопьются осколки, страшен сам факт, что уничтожено нечто прекрасное. Вот что по-настоящему внушает страх. Вот то, чего боялся Донатьен. Это был страх перед рукой Клер. Он жил с этим страхом столетия. Со страхом того, что все снова повторится и она изуродует себя.

Как приятно отнимать чужие надежды! Клер только не осознавала, какой будет ее собственная реакция на самоуничтожение. Изуродовать себя оказалось легко. Но ведь с этим придется жить. Если придется.

– Прекрати, – он перехватил ее руку с ножом. Как быстро он оказался по эту сторону зеркала. Изуродованные пальцы сомкнулись на ее запястье, но лицо, склонившееся над ней, поражало красотой. На миг она даже опешила. Как же он прекрасен! Разве можно остаться равнодушной? Его черты поражали, как некое великое произведение искусства, достойное коллекции Лувра или Эрмитажа. Обладая такой внешностью, ему незачем кого-то в чем-то убеждать. Достаточно лишь показать лицо.

Клер с трудом вспомнила о том, что должна быть сильной. Нельзя поддаваться искушению. Он с болью смотрел на шрамы на ее коже, на несколько свежих разрезов, которые алели подобно макам.

– Если бы не ты, этих ран бы не было, – проговорила она.

– Я любил тебя. – Он старался выхватить у нее нож, но его сил по эту сторону зеркала не хватало. К тому же Клер его не боялась. Страх – питание для демона. Если не боишься, то он становится бессилен. Его жертвы всегда пугались и попадали в его власть. Клер же не боялась больше ничего: ни призрачного мира, ни плохих снов, ни даже физической боли. Она сумела победить каждый свой страх. Даже тот самый жуткий фильм, вновь шедший по телевизору, не внушал ей прежнего омерзения, хотя зловещие звуки долетали даже в ванную.

Клер смотрела на Донатьена без трепета и старалась запомнить каждую его черту.

– Я тоже тебя любила, – произнесла она, сама не зная, от чьего имени говорит: своего или Корделии. Но разве душа Корделии находится не в ней, как в неком изысканном сосуде, затерянном в веках? Вот откуда все эти странные сны и ощущения! А вслед за ними должен был явиться он.