этом не известно.

Вдруг маленький человечек с размаху бьет себя по морщинистому лбу. Лиза вздрагивает.

– Чуть не забыл! Вам тут передали.

Служащий достает из сумки сверток.

Лиза неуверенно берет его и раскрывает – там оказывается сорванный цветок.

Лиза застывает, пораженная. Она знает этот цветок! Он стоял у них дома на подоконнике, когда она была маленькой. Он цветет лишь однажды. И Лиза в детстве очень хотела это увидеть. Но так и не дождалась. Проекцию того цветка она подарила Сизифу, даже не надеясь, что он когда-нибудь зацветет. И он зацвел.

– Еще была записка, – служитель почесывает плешивый затылок. – Куда же я ее дел…

Какое-то время он роется в недрах сумки. И наконец извлекает оттуда скомканную бумажку.

Лиза выхватывает записку и быстро пробегает глазами. В голове сам собой начинает звучать знакомый голос:

«Наслаждайся жизнью каждый день до самой смерти. А потом наслаждайся ею снова».

Лиза улыбается, прижав руку ко рту.

На ее глаза наворачиваются слезы.

– Но как? – только и выговаривает она, захлебываясь несуществующим воздухом.

Служащий непонимающе смотрит на нее, пожимает плечами и снова берет под локоть. Он должен выполнить задание – довести ее до воплощения. В спящее в ночи тело.

Старик ведет Лизу по коридору прочь от белой камеры.

Лиза не сопротивляется.

Одной рукой она прижимает к груди нежные, хрупкие лепестки.

В другой – сжимает записку.

Она не знала, как должен выглядеть этот цветок.

Не знал и он.

Вряд ли настоящий был бы таким же красивым, как этот.

Он смотрит на старческие руки.

Руки, прижимающие к груди голову вернувшегося сына.

Обритого, одетого в потрепанную одежду, со стертой до кровавых мозолей оголившейся ступней.

Сизиф стоит в зале Эрмитажа и смотрит на полотно Рембрандта.

Так странно… Он видел эту картину в год ее написания.

И потом, спустя столетия, когда носил вражескую шинель.

Он смотрит на нее сейчас.

Менялись его тела, имена, обстоятельства, а она все висит, лишь едва заметно потемнев.

Он смотрит на закрытые глаза стоящего на коленях сына.

Смотрит не мигая.

Он знает, что сзади к нему подходят двое в черном, но не отрываясь глядит на картину.

– Вы арестованы, – говорит один.

Сизиф усмехается.

– Я знаю.

Глава 67

Прямо сейчас

Спутанные провода тянутся к голове.

Электроды плотно прикреплены к черепной коробке.

Волны сознания отображаются на экранах.

Отображаются образы и воспоминания.

– Благодаря Иуде мы смогли досконально изучить дело подсудимого.

Сизиф усмехается.

Он сидит на неудобном стуле в грубой серой робе.

Его голые длинные ступни торчат из-под потрепанных краев холщовой ткани.

Перед ним рядами расположились Начальники в черном и один – в белом.

Тощий в черном расхаживает туда-сюда.

– Подсудимый скрыл от нас важные подробности.

Тощий поворачивается к Сизифу, сверля его взглядом прищуренных глаз.

Сизиф встречает этот взгляд совершенно бесстрастно.

Ему теперь нечего терять.

– В своих прошлых воплощениях, – продолжает Тощий, – ты проживал гнусные жизни, не так ли?

Удар ниже пояса…

– Ты был идейным инквизитором…

Экраны предательски вздрагивают, отображая образы его подсознания.

Чертово подсознание, помнящее все.

Из жизни в жизнь.

Молчит, когда надо, и не затыкается, когда жаждешь тишины.

На экране появляется молящийся чиновник.

Нидерланды. XVI век.

Год, когда Рембрандт написал «Блудного сына».

Седеющий чиновник, страдающий простатитом, молится в кабинете с плотно закрытыми окнами.

Сквозь его лицо проступают черты Сизифа. Да, это он истово молится, когда за окном беснуется толпа и слышатся крики привязанной к столбу женщины.

Провода натягиваются – Сизиф опускает голову.

– Да, – говорит он. – Я разрешил убедить себя.

– И предателем во время Второй мировой, – продолжает Тощий своим хриплым и острым, как бритва, голосом.

Экраны снова мигают.

Картинка меняется.

Да чтоб тебя, ненавистное подсознание…

Кровь расползается по белому снегу.

Убитые мать и сын лежат совсем близко друг к другу.

В застывших глазах Анны отражается человек.

Высокий, широкоплечий.

Он стоит, вглядываясь в ее лицо. Люди позади начинают расходиться.

Расходятся и немцы, поделившиеся с ним теплой, тяжелой шинелью.

Из-за которой он закончит жизнь в советском исправительно-трудовом лагере, страдая бессонницей, пока не повесится. Петля – грубая, жесткая, не сразу лишила его жизни. Он помучился, инстинктивно пытаясь содрать ее с шеи.

Сизиф поднимает руку, чтобы оттянуть воротничок черного костюма. Но воротничка нет. Как и костюма. Только серая роба.

Сизиф усмехается: никому, кроме него, не казалось, что ворот костюма слишком узкий и мучительно натирает шею.

Он и не думал, что это болезненная проекция воспоминаний, которые он так старательно задвинул на задворки сознания.

Сизиф вдруг отчетливо ощущает щемящую, сжимающую сердце тоску. Как тогда, когда ворочался на жестких нарах лагерного барака и ночь за ночью смотрел на крюк под потолком. Эта красная лужа, эти застывшие глаза разъедали душу каждый раз, когда опускалась тьма. И не было спасения от воспоминаний.

И вот он смотрит в эти глаза.

Он помнит, как они блестели, лучась жизнью и озорством.

Помнит, как желал их взгляда на себе.

Слеза течет по лицу Василия.

Течет по смуглому, скуластому лицу Сизифа.

– Да, – тихо шепчет он. – Уговорить себя было не просто… Но я справился.

Горькая усмешка появляется на его осунувшемся лице.

Он помнит.

Он помнит все слишком хорошо.

И никогда по-настоящему не забывал.

Лиза… где она сейчас?

Смог ли он исправить хоть что-то?

Хотя бы сейчас, спустя столько жизней?

– Судя по твоим отчетам, когда ты попал сюда и увидел все взаимосвязи, причины – все, что произошло после твоей смерти, – у тебя рухнули все идеалы. Ты понял, что все твои жизни были иллюзией. Твои слова? – продолжает Тощий.

Сизиф твердо смотрит ему в глаза.

– Да. Мои.

Тощий криво улыбается.

Улыбается едва заметно, но Сизиф сидит достаточно близко, чтобы хорошо разглядеть эту усмешку.

Тощий доволен.

Чертов циркач.

– Ты сидел в комнате воспоминаний до кровавого пота. На беседе ты сказал, что не веришь больше ни во что и готов быть нашим сотрудником, лишь бы только пытка в комнате кончилась. Лишь бы только больше никогда не возвращаться на Землю, не встречаться с теми, с кем тебя сводила жизнь. Это твои слова?

– Сами отлично знаете, – сухо говорит Сизиф, не отводя глаз.

– А она? – прерывает Тощий. – Умирать в гневе и с проклятиями на губах – один из самых неудачных способов ухода из жизни. Он всегда утаскивает душу во тьму и влечет рождение в худшую из возможных жизней. Это всегда плохая карма, дающаяся человеку уже при рождении ты ведь знаешь?

– Да, – спокойно отвечает Сизиф.

– Она