– Матеша, мы не хотели до свадьбы… но, может быть, ее не будет… а мы так и не изведаем друг друга… иди ко мне, я хочу тебя. Я хочу, чтобы перед лицом этой стихии мы поклялись в верности и любви.

– А, если мы выживем, ты не будешь меня упрекать? Не пожалеешь?

– Нет. Я часто на войне думала об этом. Жалела, что тогда, когда провожала тебя на фронт не отдалась, а потом уже, на фронте… так хотела тебя встретить… и вот встретила…

– Я тоже об этом думал…

Матвей покрывал ее лицо радостными поцелуями, и оно становилось мокрым от растаявших под жаром его губ, снежинок. Сквозь гимнастерки свою и Анину, он чувствовал тепло девичьего тела, и оно, проникая в него, разливалось такой несказанной негой, что у него дух перехватывало. Он задыхался еще и оттого, что, наконец-то, сбылась его мечта – он обнимает самую любимую, самую прекрасную, самую желанную девушку на земле. Пусть так – не обычно, не в роскошных шелковых покрывалах брачной постели, а на снежном покрове, в кабине его видавшей виды полуторки на фронтовой дороге они станут мужем и женой. Но, главное, было в том, что ОНА была ЕГО. Пусть он сейчас не видел ее упругой матовой кожи, но он знал ее до мельчайших подробностей, созерцая не один год во время купания на речке. Вот под его рукой два яблочка округлых грудок и два коротких и толстых хвостика – кнопок, а вокруг них темно-коричневые, чуть ли не черные обводы, которые так возбуждали его. Вдруг почувствовал, как от его прикосновения хвостики – кнопочки напряглись и уперлись твердыми шипами в ладони. Он всегда восхищался ее ладно скроенной фигурой, и сейчас, представив ее тело, задохнулся от желания и от предвкушения счастья проникновения туда, куда до сих пор вход ему был закрыт – в соблазнительную и манящую тайну девушки, делающую ее женщиной. Теперь она будет ЕГО ЖЕНЩИНОЙ, ЕГО ЖЕНОЙ. От этого можно было сойти с ума. Согреваясь жаром прикосновений они не чувствовали холода и, конечно, понимали, что смерть им уже не грозит. Они просто не смогут здесь замерзнуть. Постепенно наступал поздний зимний рассвет. Насытившись ласками, откинулись на спинки сидений. Только теперь заметили, что буран, бесновавшийся всю ночь, неистово кружившийся в диком злобном танце, потерял свою силу и начал утихать. Как только стихия перестала представлять опасность, Аня заспешила в госпиталь. Она не стала объяснять Матвею, что пропустила дежурство и что теперь ей по законам военного времени «светит» трибунал. Зачем его огорчать. Кто знает, может быть, это их последняя встреча и судьба им предоставила возможность стать мужем и женой. Она ни о чем не жалела. Наоборот, она была очень счастлива. Она изведала то, что томило ее долгие годы девичества. Они в сентябре собирались сыграть свадьбу, а в июне началась война. И то, что война забрала у них, решила сегодня им вернуть – счастье единения и познания двух влюбленных. А теперь – хоть и трибунал. Она на все согласна. После этого – на все. Так рассуждала она, подходя к своему вагону. А там ее уже ждали. Начальник поезда сокрушался. Ему по-человечески было жалко умную, грамотную, исполнительную, работающую сутками без сна медсестру, но дисциплина и закон взяли верх. Она пропустила смену, кроме того, в эту смену из-за недосмотра по причине нехватки медперсонала, умер тяжело раненный офицер. Не придти на смену, значит, не выполнить приказ, значит, уйти с боевой позиции, значит, дезертировать. Ее лишили воинского звания, забрали личное оружие и под конвоем повезли в военный трибунал. Действия, заключающиеся в самовольной без приказа командира отлучке с боевого поста, приравнивалось к дезертирству и каралось, как измена Родине. Это преступление квалифицировалось по статье 58 – 1 «б» уголовного кодекса Российской федерации и каралось высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества. Расследование по этим делам не должно было превышать 48 часов. Аня это знала и понимала, что осталось ей жить всего ничего. Но она старалась не думать об этом. Она вспоминала слова и ласки Матвея, его нежные трепетные руки, ненасытные жаркие поцелуи, тесные объятия и млела, словно снова была рядом с ним. «Теперь можно и умереть, – говорила она себе, – за такое и не жаль умереть». С привкусом его поцелуя на губах, пронизанная его сияющим влюбленным взглядом, ощущая тепло его рук на теле, она пойдет под пулю. Что ж, если такой ценой ей досталась любовь?!

Офицер, к которому привели Аню, удивился ее состоянию. Она не была подавленной, как многие из тех, с кем он встречался. «По-моему она не совсем понимает, что ей грозит, – подумал следователь, а вслух спросил:

– Почему же вы не вышли на дежурство? Вам дали очень хорошую характеристику, но она вас не защитит от расстрела.

Он специально сделал ударение на словах «от расстрела», ожидая увидеть испуг на ее лице и, наконец-то, осознание того, во что она вляпалась. Но у нее даже ресница не дрогнула.

– Я не могла.

– А в армии и на войне не существует понятия «могу». Его заменяет – «должен».

– Ушла я не во время дежурства и собиралась вернуться к смене, но разыгравшийся буран не позволил мне сделать этого.

– Что за детский сад? Буран… не позволил… он что, вас за руки держал?

– Ничего не было видно. Небо и земля соединились, ветер крутил снежные тучи и из машины выйти было не возможно, дверцу замело сугробом.

– Да, этой ночью действительно был отменный буран. А как вы попали в машину? Чего вы туда пошли?

Следователя начала интересовать эта совсем не соответствующая войне и, тем не менее, происшедшая здесь история. И Аня рассказала о Матвее, об их чувствах, которые они питали друг к другу с самого детства, о несостоявшейся свадьбе и встрече этой ночью, о том, как буран, в буквальном смысле этого слова, замуровал их в кабине до утра. Он понял, что девушка действительно не дезертир, что по воле случая не успела к смене, и к предателям ее, конечно, не следует относить. Она просто оступилась и может еще исправить свою вину. И он вынес приговор: «Направить Агаркову Анну Митрофановну для прохождения службы в особые формирования санинструктором».

Вроде бы она и не боялась умирать, а все-таки обрадовалась, когда узнала, что будет жить. Значит, судьба дала ей шанс. А, вдруг у нее будет маленький от Матвея? Тогда ее комиссуют. И жизнь опять расцвела радужными красками, хотя в ее глазах она и не очень потускнела, за это время пока ее везли в трибунал.

И снова тяжелая санитарная сумка бьет по бедру, мокрая грязная шинель липнет к телу и сапоги по щиколотку увязают в клейкой грязи. Она вернулась к тому, с чего начинала свой путь в первые дни войны. «Ну, и не страшно, – убеждала она себя, – зато живая!» Пулемет «Максим» был выдвинут за боевые порядки метров на тридцать. Немцы быстро сняли пулеметчика, а он должен был прикрывать наступление. Молодой лейтенант выскочил из окопа и зигзагами ринулся к пулемету. То ляжет, то встанет, то вправо, то влево. В окопе все замерли – немцы же лупят по нему. Добежал. Под огнем бежал, чтобы спасти атаку. Как тут было не встать в полный рост, и не ринуться на врага с остервенением. «Вот это подвиг!» – катилось по рядам. И не захлебнулась атака, и рота выполнила свою задачу. А санинструктор Агаркова поспешила к раненому лейтенанту, но прежде, чем перевязывать расцеловала его в обе щеки: