В себе же я взращивал законное чувство обиды и гнева из-за обескураживающего противоборства в офисе Дори, но надежды при этом я не терял. Ее определенная решительность, с которой она попыталась отделаться от меня, застала меня врасплох. Сначала я ведь ни на что не надеялся, но когда неожиданно она отозвалась на мое пламенное признание в любви, понял, что не только ошибался, считая себя сумасшедшим в глазах Дори, но и, наоборот, оставался для нее тем, кем я был всегда, рациональным и разумным человеком, добивающимся, а точнее сказать, домогающимся лишь того, что находилось в границах возможного. И в самом деле, реальность доказала, что даже женщина, подобная ей, столь явно недоступная, может видеть во мне приемлемого и возможного партнера, хотя я и не мог бы ответить, почему и каким образом — может быть, исключительно из-за очарования и относительно молодого возраста, а может быть, из-за каких-то иных, присущих мне качеств, которые она разглядела во мне под солнцем Индии. И если она попыталась отделаться от меня, то скорее всего потому, что боялась не очень понятной ей силы моей страсти, — похоже, что с подобным явлением встречаться ей не приходилось. Возможно, мне следовало переосмыслить ее замечание об опасности внебрачных связей с холостым мужчиной, особенно сейчас, находящимся в состоянии, близком к сумасшествию. Так может быть, подумал я, может быть, мне следовало перестать упрямиться и покончить со своим холостым образом жизни? Ведь это был единственный способ, каким я мог защитить ее от меня, как я защищен был от нее. То есть моя женитьба — таков был реальный выход. Все это отдавало этаким высокомерием, но ничего другого придумать я не мог. Тем не менее простая эта мысль продолжала пульсировать во мне, и, выкатившись на асфальтированное покрытие, я все прибавлял и прибавлял скорости, пока не понял, что машина родителей, двигавшаяся позади, вдруг куда-то исчезла. Если бы им каким-то волшебным образом стали известны мои мысли, они, я уверен, обрадовались бы сверх всякой меры. Ибо я знал, что одной из побудительных причин, подвигнувшей их на это утомительное путешествие, с дорогим свадебным подарком на заднем сиденье, было не только и не столько желание высказать свое благорасположение к предстоящему бракосочетанию Эйаля, сколько возможность дать зримый сигнал их единственному сыну, мчащемуся сейчас впереди в своей кожаной куртке и черном шлеме, сигнал того, что на самом деле было для них важным — и не просто важным, а самым важным делом из всех дел на свете, говорящем о том, насколько его одиночество беспокоило их.

— Возможно, мне и на самом деле следует жениться, — сказал я, адресуя эти слова самому себе. Я произнес их вслух и тут же повернул на грунтовку, которая вела на вершину холма, давая возможность обозреть не только основную дорогу, ведущую с севера на юг, но и разглядеть сельскохозяйственные угодья, окружавшие Кирьят-Гат поясом поселений, придававших картине безмятежный деревенский вид — зеленеющие квадраты люцерны, недавно вспаханные поля плодородной коричневой земли — вид, который не могли испортить даже безобразные полосы полиэтиленовой пленки, сверкавшие под лучами солнца подобно нагревательным элементам гигантской электрической плиты. Дорожное движение было неторопливым и, обгоняя машину родителей, я разглядел бледное лицо моей матери, обмотавшей голову платком в защиту от ветра, врывавшегося в приспущенное окно. На заднем сиденье я увидел подростка — очевидно из тех, что путешествуют автостопом, — мой отец любил подбирать таких бедолаг, несмотря на мои просьбы не делать этого, а затем выслушивать их мнение на события, происходящие в мире. Ну что ж, теперь у них с матерью был собеседник, и им было не так скучно. Подумав об этом, я позволил их машине обогнать меня; неторопливо двигаясь за ними, я мог быть спокоен, по крайней мере, в одном — мой отец не свернет неожиданно на дорогу, ведущую в Ашкелон.

Заправившись на колонке Беер-Шевы, мы согласно решили, что путешествие наше, по крайней мере, до этой минуты, проходит легко и приятно, а это означало, что мы, без сомнения, прибудем вовремя и даже чуть раньше. Но, миновав Иерухам, городок, расположенный на вершине холма, уже зазеленевшего молодой травой после обильных зимних дождей, мы начали углубляться в собственно пустыню, небо над которой хмурилось, так что радовавший нас красноватый свет начинающегося заката сменился мрачнеющей и подозрительной желтизной. Было бы весьма удивительно, подумал я, если бы вдруг хлынул дождь. Но бегущие над головой тучи сумели выдавить из себя лишь несколько больших и холодных капель, зато ветер с востока задул вдруг с такой яростью, что мою «хонду» стало просто сдувать с дороги. Пришлось сбросить скорость, отчего расстояние между мною и родителями сократилось. С этого момента я перестал быть для них гидом и впередсмотрящим, более того — я мешал их продвижению, и в момент, когда ветер стал еще сильнее, я разрешил им обогнать меня, и теперь двигался позади машины, которая, таким образом хоть как-то защищала меня от порывов ветра. Моя мать сидела в машине, повернув голову назад, наблюдая за моим сражением с непогодой и тревожась, как бы не потерять меня из виду. Время от времени она поднимала руку в странном жесте: не то приветствия, не то ободрения. Я знал, что в душе она очень сердилась на меня за мое эксцентричное, по ее мнению, решение совершить столь долгий путь на «хонде», но не менее был я уверен и в том, что ни единого слова упрека или просто критики никогда не слетит с ее губ, после того как дело сделано. И за всю эту сдержанность я был благодарен ей от всего сердца. А потому дружески помахал ей в ответ и продолжил борьбу со свирепым ветром. Я был уверен, что, продвигаясь подобным образом, мы прибудем на свадьбу, скорее всего, уже после наступления темноты. Но когда мы медленно и осторожно сползли вниз по крутому, на тысячу футов, спуску с вершины холма к перекрестку, я почувствовал, как ослабевает ветер, и тут же, после недолгого и теплого душа, который длился в течение нескольких минут, в мрачном, мутном небе появились просветы, залившие нас фантастически чистым, таинственным, фиолетово-розовым светом, который был своеобразным ответом на вызов, брошенный пустыне великолепным закатом, родившимся далеко отсюда, в глубине Средиземного моря.

Родители хотели устроить короткий привал, чтобы я мог немного перевести дух. Но мне не терпелось как можно скорее покрыть оставшиеся тридцать миль, всей душой надеясь, что мне удастся все-таки сдержать данное Эйалю обещание прибыть до наступления темноты; что-то подсказывало мне, что в этом случае меня ожидает какая-то неведомая мне награда.

Эйаль нервно ожидал нас возле ворот киббуца — как если бы, стоя там, он был в состоянии повернуть в сторону готовящейся церемонии всех проезжающих по дороге — до самой последней минуты. Увидев наш маленький приближающийся караван, он просветлел лицом. А когда мы подъехали, бросился обнимать и целовать меня. Но внешне он совсем не походил на счастливого жениха. Лицо его было бледным от усталости и какого-то напряжения, а под глазами лежали темные круги.

— Идем поздороваемся с моей матерью, — сказал он, не дав мне даже отдышаться, — она уже который раз спрашивала о тебе. И с этими словами он вскочил на заднее сиденье моего мотоцикла и махнул рукой в сторону небольшого каньона, спрятавшегося за спинами зданий, где просторная лужайка окружала плавательный бассейн, чьи безмятежные воды зеркально отражали нависающий над бассейном дикий утес. На лужайке то здесь то там видны были круглые белые столы, походившие на гигантские грибы, но народу за столами было пока еще совсем мало; в основном это была длинноволосая молодежь, чье внимание было обращено на гитариста, который сидел, положив инструмент на колени. Когда он касался струн — возможно, настраивая гитару, низкий звук, не искаженный колонками усилителя, наполнял воздух странной волнующей вибрацией, укрепившей меня в предчувствии, что еще до того, как окончится эта ночь, я встречу кого-то, на ком я женюсь.