* * *

Мать Эйаля, одетая во все белое, как если бы невестой была именно она, сидела в центре лужайки со стаканом бледно-желтого сока. С последнего времени, когда я видел ее, она, похоже, поправилась еще больше, несмотря на строгую диету, которую Эйаль прописал ей, как если бы она прибавляла в объеме не от съеденной пищи, а от нависшей над ней угрозой остаться одной. Но я хорошо помнил, даже спустя столько лет, ее былую красоту и восхищение, которое тогда переполняло меня. Я был еще ребенком, но не забыл ничего, так что сейчас ее тяжелое белое лицо, покрытое макияжем, все еще сохраняло для меня его былое очарование. Мои родители, которые в отличие от меня, не видели ее уже несколько лет, с трудом ее узнали, и когда она поднялась, чтобы обнять их и расцеловать, они были поражены и обескуражены ее видом. Тем временем Хадас, одетая очень просто, но лучившаяся неподдельной радостью, прибежала, чтобы познакомить нас со своими родителями, членами этого киббуца, которые не успели еще сменить свою повседневную рабочую одежду и были озабочены последними приготовлениями к церемонии.

— Эйаль все волнуется, что никого не будет, — сказала Хадас, весело рассмеявшись, — но он ошибается. Все будут, а кое-кто из них очень вас удивит. — И с этими загадочными словами она испарилась.

Вместо нее возникла девушка с огромными голубыми глазами и в густых кудрях, спросившая, не принести ли гостям каких-нибудь напитков. Мои родители, привыкшие, по английскому обычаю, к послеполуденной чашке чая, попросили принести им чай и, если можно, молока, а я делал сразу два дела — внимательно вглядывался в лицо этой девушки, пытаясь вспомнить, где я его видел прежде, и решая, что я хочу заказать, в итоге, склонившись к стакану молока, — просьба, которая была тут же одобрена и подхвачена моей матерью, воскликнувшей с энтузиазмом:

— Отличная мысль, Бенци! Мы присоединимся к тебе, как только получим свой чай.

— Не знаю, что со мною происходит, — говорил я меж тем матери Эйаля, провожая взглядом, голубоглазую девушку, направлявшуюся к бару, — но, к собственному удивлению, я страшно рад за Эйаля.

— Не исключено, что ты будешь следующим, Бенци, — и она ласково улыбнулась мне. — Тебе не удастся увернуться.

— Нет, нет, он не увернется, — поддержал ее мой отец и указал на двух больших птиц, которые в эту минуту плавно опускались на зубчатую кромку утеса, в лучах закатного солнца вырисовывавшегося с особой четкостью. — Это что, ястребы? — спросил он у девушки, которая принесла нам наше питье.

Но пока та расставила на столе чашки с чаем и стаканы с вином, птицы скрылись в одной из многочисленных расщелин, четко различимых в лучах заходящего солнца. А когда она подняла глаза, в моем мозгу что-то вспыхнуло, — и я узнал ее.

— По-моему, ты — Микаэла, — в изумлением вырвалось у меня.

Она кивнула:

— Я думала, что тебе ни за что меня не узнать.

— Это та самая девушка, — сказал я радостно своим родителям, — которая вместе с Эйнат была в Бодхгае и привезла Лазарам сообщение о ее болезни.

Мои родители восприняли мои слова, наклонив головы, после чего Микаэла, одарив их улыбкой, словно для того, чтобы со своей стороны подтвердить правдивость услышанного, после чего сложила вместе ладони, поднесла их к лицу и наклонила голову жестом, полным такой красоты и изящества, что сладкая боль пронзила мне сердце. Видение большой гостиной Лазаров возникло перед моим взором, повторяя красочный круговорот индийских впечатлений, среди которых парила теплая, оживленная улыбка женщины, которую я любил.

— Как долго ты пробыла на Востоке? — спросил ее мой отец.

— Восемь месяцев, — ответила Микаэла.

— Так долго?! — воскликнула моя мать.

— Это не долго, — убежденно сказала Микаэла. — Если бы у меня не возникли проблемы с деньгами, я оставалась бы там много дольше. Я просто с ума сходила, так мне хотелось остаться.

— Но что в Востоке так привлекает молодежь? — не без удивления произнес мой отец.

Она задумалась, глядя на него и в то же время обдумывая свой ответ:

— Каждому нравится что-то свое. Мне лично очень понравилось их отношение ко времени. Я там стала буддисткой. — Она сказала это настолько серьезно, что невольно вызвала уважение. Воцарилось молчание. И тогда взгляд ее огромных светлых глаз остановился на мне, как бы желая удостовериться в том, что это именно я, и тоном, в котором я различил некий упрек, она добавила: — Мы все очень удивились тому, что все вы так быстро вернулись.

— Все? — спросил я в изумлении от этого множественного числа. — Кто это «все»?

— Никто в отдельности, — сказала она, уходя от ответа. — Просто наши друзья, которые, подобно мне, сходят с ума от Востока и кто наслышан о вашей истории.

— Моей истории? — Внезапно я почувствовал, что краснею, и встревожился. — Что ты имеешь в виду?

Но тут уже она заколебалась, и по лицу ее промелькнула легкая улыбка. А затем она стала смотреть туда же, куда смотрели мои родители. А именно, в сторону двух автобусов, только-только возникших у въезда в каньон и переполненных приглашенными гостями, которые, как боялся Эйаль, вполне могли и не приехать. Но они приехали.

С этого момента каждую минуту кто-то звал Микаэлу помочь со вновь прибывшими, и она, уходя, извинялась все с тем же типичным, вывезенным из Индии, жестом, чтобы в следующую секунду затеряться в толпе, хлынувшей на поляну и растекающейся в разные стороны вместе с сумерками, которые, казалось, эти люди, прибывшие с севера, принесли с собой. Позднее я выяснил, что она тоже, подобно Хадас, имела прямое отношение к киббуцу, не будучи его членом, хотя ее родители покинули его, когда ей было шесть лет; тем не менее время от времени она наезжала сюда, нанимаясь на сезонную работу, которая могла оборачиваться и помощью на кухне во время вот таких, как эта, свадебных церемоний, и работой официантки в киббуцной столовой, или еще чем-то подобным. Меня все это очень тронуло, и некоторое время я следил за ее мелькающей то тут, то там фигуркой, но потом мое внимание было отвлечено целой вереницей давно исчезнувших из моей жизни друзей по университету и даже школе. А также парочкой профессоров из больницы «Хадасса», которых Эйалю удалось уговорить приехать на свадьбу и к которым он в благодарность, очевидно, за дорожные мучения, проявлял все это время особое внимание. При этом сам Эйаль выглядел умиротворенным, и в его глазах снова появился озорной блеск. Он затеял всю эту суматоху со свадьбой в киббуце не только для того, чтобы сэкономить денег, но и потому еще, что вынашивал планы (дурацкие, по-моему) бросить работу в больнице и перебраться жить в этот или подобный киббуц в Араве, чтобы приобрести опыт в более «выразительной», как он это называл, области медицины, и жить там, наслаждаясь тишиной и спокойствием.

Мои родители, которые сидели сейчас, потягивая вино, принесенное им Микаэлой с предупредительной готовностью, поглядывали на меня с каким-то странным задумчивым выражением. Было относительно тихо — никакой назойливой грохочущей музыки, как это бывает обычно, слышны были только мягкие гитарные аккорды, доносившиеся с того места, где слабо проглядывался силуэт гитариста. Не было видно и разгулявшихся, ошалелых от возбуждения среди взрослых детишек, обычно ведущих себя на подобных мероприятиях, как оголтелые рэкетиры. У матери Эйаля не было родственников, а родные ее покойного мужа прервали с ней, после его самоубийства, все отношения. Так что большинство гостей были либо членами киббуца, либо друзьями новобрачных, в большинстве своем молодежь, многие из которых приехали в одиночку. Молодые врачи из «Хадассы» вели себя благовоспитанно под взыскующими взглядами своих профессоров. И только один ребенок, мальчик, приехавший из Иерусалима, сидел совсем тихо между матерью и отцом. Это был тринадцатилетний, умственно отсталый, младший брат Амнона и его родители, которые, подобно моим, были приглашены на свадьбу, поскольку Эйаль проводил много времени в их доме после смерти своего отца. А он, Эйаль, был не из тех, кто забывает сделанное ему в прошлом добро.