— Я думаю, — прошептал я Микаэле, — что на самом деле приятнее наблюдать за всем этим именно отсюда. — И она согласилась со мной, после чего так и осталась сидеть, где сидела, подтянув колени и прижав их к груди.

— Я хотела бы только увидеть их обоих поближе, — сказала она безо всякого раздражения, с покорностью, которая, скорее всего, происходила не только от ее буддизма, но и от ее принципиального отношения человека абсолютно безмятежного, который, как мне вдруг стало ясно, в состоянии был не только воспринять странную любовь, более похожую на западню, в которой я оказался, но и утихомирить вызванную ею боль.

— Извини, что мы по моей вине оказались на этом месте, — извинился я в той чисто британской манере, к которой привык дома, — но мы все еще не добрались до конца истории, которую ты обещала мне рассказать. Так что же говорила обо мне Эйнат — если только она вообще говорила что-либо?

Слабая улыбка тронула губы Микаэлы, так непохожие на те, что завладели моим сердцем. Эта улыбка не шла от всей души, нет — это была улыбка, полная скепсиса, хотя и не лишенная доброты. И поскольку церемония под нами достигла в этот момент наивысшей точки, она поведала мне, что Эйнат не имела ни малейшего представления о планах своих родителей добраться до ее местопребывания в Индии и забрать ее домой. Какой-то человек, прибывший в Калькутту из Бодхгаи, рассказал Микаэле о молодой израильтянке, лежащей в тайском монастыре, которая заразилась гепатитом и очень больна. По описанию Микаэла узнала Эйнат, и поскольку она поняла, что, скорее всего, Эйнат подхватила инфекцию, работая в Калькутте, от одного из пациентов «тротуарной клиники», она почувствовала свою перед ней моральную ответственность, почему и отправилась в Бодхгаю, чтобы присмотреть за ней. Когда она отыскала Эйнат лежащей в маленькой темной комнате, желтой и растерявшейся, страдающей и расчесывающей свои раны, она решила, что родители Эйнат должны быть информированы о положении дел, чтобы они могли прибыть к дочери или послать кого-нибудь, кто мог бы забрать ее, но Эйнат категорически отказалась дать ей свой адрес, как если бы в ее намерения входило как можно глубже погрузиться в болезнь и погрязнуть в ней — возможно, потому, что она рассчитывала в конечном итоге каким-то образом выбраться из всего этого собственными силами. Но Микаэла испугалась, что если она оставит Эйнат здесь, ее состояние ухудшится еще более, кроме того, она заметила у своей подруги еще в Калькутте скрытое желание затеять некое подобие флирта со смертью. А потому, вопреки убеждению, что за свою судьбу каждый отвечает сам, она приняла решение вылететь из Индии в Израиль и настояла, чтобы Эйнат дала ей письмо к своим родителям. Прибыв домой, она тут же поспешила на квартиру Лазаров в Тель-Авиве предупредить их, что случилось с их дочерью. Но когда Эйнат увидела, двумя неделями позже, как в маленькую комнатку входят родители, она не только удивилась тому, что им пришлось совершить продолжительное и трудное путешествие, чтобы увидеть ее, но еще больше испугалась, поскольку не сомневалась ни минуты, что они не станут сидеть у изголовья, тихо ожидая ее выздоровления, а начнут вместо этого делать все возможное, чтобы утащить с собой обратно в Израиль. Но, по-видимому, когда она увидела незнакомого молодого врача, следовавшего за ними, тут же начавшего задавать всякого рода раздражающие вопросы, а затем тихо опустившегося возле нее, начав обследовать ее неторопливо и внимательно, у нее поднялось настроение, поскольку она тут же решила, что может вверить себя в его руки.

— Да! И она решила совершенно правильно!

Заявление это прозвучало, быть может, несколько высокомерно, но ощущение вернувшейся реальности охватило меня, когда я вспомнил темный альков, спальный мешок, брошенный в углу и двух изумленных молодых японок, согнувшихся над крошечной газовой плиткой.

— А не упоминала ли она, случайно, при тебе о переливании крови, которое я произвел ей в Варанаси? — с нетерпением спросил я Микаэлу, поскольку в том, как она говорила, было нечто, позволявшее мне надеяться, что посредством этой истории мне удастся рассеять туман, окутавший не только то, что я делал, но и мой истинный характер, проявившийся за время путешествия по Индии.

— Конечно, она все мне об этом рассказала, — кивнула Микаэла. — Она всем говорит, что ты спас ее жизнь.

Я был очень тронут. Мне хотелось замереть, позволив этим словам проникнуть до глубины моей души. Этим замечательным словам. И остановиться на этом. Но я уже утратил над собою контроль, а потому, чуть поколебавшись, спросил:

— Ну а ты? Как это показалось тебе? Тебе показалось это правдой или обманом чувств?

Она не удивилась странному моему вопросу. Опять на ее лице появилась смешливая улыбка. Ее лицо не было красивым, если уж говорить правду до конца, но эти огромные сияющие глаза обещали нечто такое, чего не могла дать никакая красота.

— Я думаю, что это чистая правда, и ты действительно спас ее, — ответила она просто, без минуты колебаний и великодушно. И тогда я, не в силах более сдерживать себя, и придя в величайшее возбуждение, потянулся к ней и обнял теми самыми руками, которые Эйнат сочла так вызывающими доверие. Я обнял Микаэлу со всей моей теплотой и так бережно, как только мог, тем не менее стараясь не произнести ни единого слова любви, чтобы не осквернить ту, настоящую любовь, которую я испытывал к другой женщине. Единственное, что я мог себе позволить, это было искреннее, но ни к чему не обязывавшее признание. Я сказал Микаэле (и это было истиной правдой):

— Ты мне нравишься. Очень, очень нравишься. Очень.

И погрузив ладони в ее густые кудри, я притянул ее голову к себе и бережно стал целовать ее глаза. Но она движением, выдававшим большой опыт, прильнула своими губами к моим и поцеловала меня долгим, нескончаемым поцелуем, в то время как пение под нами сошло на нет, лужайку снова залило светом, и крики с пожеланием счастья «Mazel tov!» приветствовали пару, появившуюся из ритуального шатра.

А следовательно, мы должны были поспешить обратно. Но этот поцелуй, что имел место между нами, словно прилепил нас друг к другу, и мы неуверенно ступили на тропинку, петлявшую по затененной стороне утеса. Но прошли мы по ней немного, ибо Микаэла вдруг остановилась и втолкнула меня в некое углубление, оказавшееся небольшой пещерой, пропитанной ароматом пустынных трав и с сухим песчаным полом. Я не встретил никаких затруднений, снимая с нее ее белую блузку, после чего холодный лунный свет упал на ее маленькие острые груди, в которые я тут же зарылся лицом не только потому, что мне захотелось ощутить их зовущую и податливую упругость, но прежде всего потому, что от них исходил аромат чего-то нездешнего, что напомнило мне об Индии, которой Микаэла сама была пропитана. Но тут же мне пришлось понять и другое — богатый опыт Микаэлы в общении с противоположным полом и абсолютная ее честность, с которой она действовала, не давали мне ни малейшего повода витать в облаках и предаваться отвлеченным мечтам, в то время когда лицо мое покоилось меж ее грудей, упругих и прохладных, тем более что ее длинные и сильные ноги уже обхватили меня и деликатно укладывали на сухое песчаное ложе, напоминая о том, что обязан довести до конца мужчина, раз уж он прижался лицом к обнаженным женским грудям. И мы занялись любовью — торопливо, без особенной страсти, но также и без какой-либо обиды и без слов любви, которые принадлежали другим, но нежно, получая и доставляя удовольствие друг другу… А потому мы кончили разом и вместе, но не издав ни звука, потому что и она и я, мы знали, что не только мои родители, но и множество моих и ее друзей находились настолько близко, что любой громкий звук тут же обнаружит наше присутствие.