Отец Вадим чуть было опять не перешёл на свой клюкающий шёпот, но потом вернул звук:

— Знаете, что такое канон.? Вы, поди, думаете: это два таких забора, чуть ли не с колючей проволокой, и промеж них гонят стадо баранов? И герой, мол, тот, кто этот забор перепрыгнет. Нет, канон, в переводе с греческого, правильный образец… Это вот как бы светится где-то вдали идеал, а к нему через болото ведёт тропинка. Проверенная и протоптанная поколениями. И ты совершенно вправе и в силах свернуть с неё, поискать свой оригинальный путь. Но с риском для результата. Дойдёшь ли до света? Впрочем, для вас, молодых да творческих, поиск важнее находки. Процесс самодостаточен. А это как раз от отсутствия идеала! К чему вам стремиться? Не для вас огни.

Зашёл и тяжело упал на своё место измученный незабиранием Иванов. Сергей свесился поближе к отцу Вадиму:

— Прошу прощения, а разве идеал не в самом себе? Вы же начинали с того, что он, этот идеал, не изменяется от внешней идеологии?

— Верно. В себе. Как камертон. Но тут-то и секрет: идеал нации составляется из двух частей, из двух природ, если позволите, но где какая! Народ, нация ведь не есть только кровь, это чисто внешнее, как бы это парадоксально не звучало. А внутренне, сакральное, самоопределяется народом через свою религию. Даже через привнесённую к нему со стороны. Не спешите спорить! Я и говорю: звучит парадоксально, но не для нас с вами, так как наша-то религия и является преодолением всех парадоксов. Православие, это не компромисс, как, например, буддизм или манихейство, а преодоление полярности. И материалистическая диалектика, она только констатирует непримиримость мира, а православие его преодолевает. Именно Христос в своих двух природах смертию смерть попрал… Вот так и нация: кровь, это мирское, внешнее, не зря же многие народы зачастую именуются со стороны соседей, даже иногда их врагов: иракцы, персами, саха, якутами. А вот религия, это взгляд нации внутрь себя, тут никакие соседи не властны. Отсюда я и думаю, что враги русского народа не посягали на наш внешний физический идеал до той поры, пока не усохла, утерялась почти полностью в нём память религиозная. И в секуляризованной культуре само собой не стало национального идеала. Камертон в тебе есть, а небесного звучания, чтоб срезонировал, нету!

Поморгав, включился ненужный неоновый свет, и в незакрываемую днём дверь вкатили коляску двое солдатиков, служивших здесь и за санитаров, и за дворников, и за кухонных. Они кое-как, словно манекен или мумию, перевалили на кровать бесчувственное тело свежеперебинтованного тракториста, и прокатились к окну:

— Розанов, ты?

— Розов.

— Я и говорю… Розов. Нам один чёрт.

Сергей, скинув одеяло, на руках сам переполз на каталку.

— Пехота, только через туалет, а то не выдержу.

У левой ноги было отнято полступни, а вот правую отпилили по треть голени. Когда искорёженные культи разбинтовывали, Сергей старался смотреть только в потолок. Чтобы не терять сознание, он не закрывал глаза. И таращился в склонившийся над ним операционный светильник до тех пор, пока слёзы не превращали мир в алмазный грот.

Сознание вернулось мгновенно. Что было? Где он? А… Да, Гена погиб тогда мгновенно, а его бесчувственное непослушное тело, ненужно дёргая, долго вытаскивали два мужика из КАМАЗа. Потом подъехала старая сельская санитарка, но, слава Богу, мужики уже успокоились и стали ломиком и монтажкой осторожно отжимать металл вокруг его ног. А захлёстанный быстро почерневшей кровью труп Геннадия всё наваливался и наваливался на плечо… А… Да, это Нерчинский госпиталь. Его привезли сюда почти за двести километров, перетянутого жгутами, и всю дорогу старая толстая фельдшерица, держа его мотающуюся голову на коленях, громко материла своего водилу и капала слезами на сергеево лицо: …потерпи, потерпи, потерпи… Вот он и терпит… А потом… Да, сейчас уже душечка Светочка, чудно пахнущая. Ландышем серебристым, аккуратно подтыкивая простынь, шепчет всё тоже потерпи… Потерпит, потерпит. Только бы и Светочка поняла: всё, о чём она думает, он уже отыграл. Переиграл и проиграл. Проиграл. Вот-вот, в обоих смыслах.

После снотворного горло как пемза, а губами он просто боялся пошевелить, чтобы они не полопались по самые зубы. Пошарив на тумбочке, приложился к баночке из-под майонеза. Струйка тёплой кипячёной воды протекла по колючей щеке, замочила подушку. Хорошо! Сергей осторожно приоткрыл глаза. Что было? Где он? Да, это Нерчинский госпиталь. Напротив, на краю дьяконовской кровати сидела худая, жёлто-бледная в рамке чёрного шерстяного платка, женщина, лет сорока, сорока пяти. Она сосредоточенно перебирала тонкими, без колец, пальцами кончики своего платка и часто смаргивала. А отец Вадим, тоже сидя, вдохновенно клекотал:

— Так отчего же ребёнок болен? Тут понимать нужно! Становление ребёнка начинается с момента зачатия. Именно с этого момента и начинается его духовное развитие. Резерв сил, которые будут затем поддерживать человека до самой смерти в сотворении добра, правды, в истинной любви к ближним и к самому себе, закладывается в первый период, внутриутробный. Внутриутробное становление, это, прежде всего, запечатление душевных сил матери, её эмоционального состояния, отношения к отцу, другим детям, к собственным родителям. Тут покой, покой нужен матери, глубокий, внутренний мир. Кто из нынешних девочек обладает таким запасом внутреннего покоя, без коего и мать не мать? В смысле вышивания плода. Ужас в том, что у таких-то, неспокойных, их будущие дети уже тоже обречены. А скажется всё это годикам к двадцати.

Дьякон покосился на заскрипевшего пружинами Сергея. И вдруг воскликнул в голос:

— У ребёнка врожденные способности всё определяют, врождённые! А они, все четырнадцать, в беременности зреют. Так ей и передай дочке: ей не просто терпеть, а радоваться будущему дитю нужно. Радоваться! Пусть и безотцовщине. Всё, ступай с Богом. И сама-то помни: Он сам нам всем Отец, и у Него мы не байстрюки.

Женщина послушно поднялась, отряхнула юбку, поклонилась отцу Вадиму, потом Сергею, Иванову. И молча вышла.

— Вот, подойдёт человек вроде бы как за советом, а на самом деле приходит за подтверждением своим мыслям. И если ты не так думаешь, он и не слышит. Не может.

— А где наш тракторист?

— В реанимационную перевели. Опять температура к сорока.

Сумерки в палате они берегли не сговариваясь. Зудящая лампа дневного света, включалась только медперсоналом. А читали в реальном свете короткого декабрьского дня. Сумерки же располагали к беседам. Задушевным и философским попеременно. Говорил больше отец Вадим, Сергей в меру оппонировал. Когда мудрёные темы восходили к совсем заоблачному, вечно молчащий Иванов удалялся в курилку. Вообще, если бы не его короткие да, нет, на вопросы завотделения, его можно было бы принять за немого.

Светочка, зная их взаимодоговорённость, без официального повода выключатель не трогала. Вот и сейчас, проскользнув высвеченную из коридора полосу, душистым, пышноволосым облачком склонилась над Сергеем: