Из Магадана до Сусумана ровно шестьсот пятьдесят километров этапом. Та самая знаменитая зековская трасса, что в песнях воспета.

Освободили меня в шестьдесят пятом: мы ж, предатели, под хрущёвские оттепели, не подходили. Это тогда только политических, как при Сталине после победы уголовных, амнистировали. А мы, фашисты, самые всегда непрощаемые оставались. Но, опять же, мне при освобождении не дали паспорта. Справку выписали о моём существовании. Ну, химия, не химия, отмечаться каждый вечер в комендатуре не требовалось, но и уехать никуда нельзя было. Прошло ещё три года. Только тогда я этот вот свой самый советский паспорт впервые в жизни получила. В тридцать шесть лет наконец-то гражданкой, стала. Решила с Сусумана рвать, да как можно скорее. А я тогда уже в больничке, лет пять работала. Санитаркой. Вот и подсуетилась, чтобы в Магадан в медучилище отправили на фельдшера.

Гражданка… Я же только на зоне читать-писать научилась. Село у нас, Жабы, маленькое было, без школы, а в церкви грамоте только мальчишек обучали. И вот, когда освободилась, стала писать письма на родину, каких никаких родных разыскивать. Но конверты возвращались с пометкой почтовый адрес отсутствует… Только потом узнала, что не одно наши Жабы, а и другие сёла вокруг тоже полностью были уничтожены. Мужиков, кто в бендеровцах был или не был, всё одно расстреляли, а баб и детей по лагерям и ссылкам. Вот и получилось, что почтовый адрес отсутствует… Никого не осталось.

А в Магадане я театром заболела. Вот натурально, если два-три дня не видела сцены, у меня температура поднималась. Через пару месяцев меня уже все собаки и кошки знали. Во все свободные от занятий или дежурств минуты помогала в цехах, чем только могла, и цветочки крутила, и папье-маше клеила. И сцену мела, лишь бы меня бесплатно на спектакли пропускали. И сейчас вижу: зал заполнен, зрители только-только расселись, ещё в полголоса переговариваются, а я или в проходе за прячусь, или в башне около пушки сожмусь, чтобы не мешать водящим. А как занавес двинется, у меня сердце, раз, и оборвётся. Все пьесы наизусть знала, а всё равно как заворожённая. Потом в темноте, под дождём в барак бегу, а меня там соседки ругают: мол, тварь, подкинет ребёнка и смоется. Гулёной считали.

У меня ж тогда сынок маленький был. Сашенька. Это в больничке, любовь у меня произошла. С одним добрым человеком. Никандр Ермолаевич был намного старше меня. Он политический, двадцать пять плюс десять довеском в лагере. А у нас с травмой полгода лежал. Вот и было полгода моей любви. Это ж, действительно, ребятки, правда, что бывают на свете одинаковые души. Я, как с первой секунды его увидела, всё поняла, и на сердце удивительно хорошо и мирно стало.

Кого ж винить? Сталина? Так ему Родину, Советский Союз защищать положено было. Ему многими судьбами думать приходилось, народами, а не нашими маковыми зёрнышками. Братьев? А кто тогда думал, что мы под русскими навсегда останемся, а не в Польшу вернёмся… И Хрущёва мне благодарить не за что: не по той статье его милость проходила. И ему не до меня было…

Возвращаться на Украину? Совсем глупости. Я уж и ридну мову давно забыла. Нет. Всё теперь как сложилось, так и сложилось. Я ж свою судьбу так и принимаю, как свою. А то, что она не как у других, так то ж покажи-ка мне: у кого эти судьбы хоть две одинаковые получились? Всем свой крест.

Общее тоже есть. Но это как наследство, как родовая отметина. Вот я без земли, как трава сохну. А ты раз оторван, значит, ты от Каина свой род ведёшь. Каиново колено. Это ведь он самый первый на Земле город построил и своими детьми населил, и поэтому в годах только каиниты проживают. В малых, больших. Это его дети и железо делают, и музыку играют. Ты что, Писание не читаешь? От этого и на судьбу злобишься.

Мальчишка всё же изловил шипучего котёнка, обнял крест-накрест и крепко придавил его к своему ватнику. Поцарапавшись всеми четырьмя конечностями, рыжий наконец сдался, однако продолжая из-за рукава внимательно следить за Геннадием.

— Ишь, ты чем кота так пуганул?..

— Не знаю. А Колян-то чей?

— Колька? Это пускай сам поведает. Скажи дядям, где твои родичи?

Мальчишка сильней прижал к груди готового вырываться котёнка.

— В командировке, собакам сено косят.

— Вот те на! А ты, значит, здесь. Геннадий сплеснул со дна на траву чаинки и отставил кружку на перила… А почему не в интернате?

— А тама мест нет.

— И тебя отпустили?

— А чё? Им же проще.

— Бабку не обижаешь?

— Неа. Помогаю с хозяйством. А батя с мамкой вернутся, ей денег отвалят. Полные карманы.

Сергей и Геннадий разом потупились.

— А чё вы лыбитесь? Не верите?

— Откуда у них полные карманы? За собачье сено разве?.. Протянув руку, Гена попытался прикоснуться к белесым вихрам. Но Колька резко откинулся и закричал:

— Да мой батя на Севере такие бабки зашибает, какие вам и не снились! Он там в шахте золото моет. Он и мне самородок привезёт. Вот такой, как кулак. И мы свой дом купим. С кухней, как у бабы Фели. А тех, кто не верит, кормить не будем, пущай катятся подальше! И вы к нам не зайдёте. Чё лыбитесь? Мне баба Феля письмо от бати читала. Поняли?! А если попробуете зайти, так батя вас так отметелит, не обрадуетесь! Козлы грёбаные! Он вам пенделей понавешает!

Колька закончил крик уже в избе. Тётя Феля покрутила Геннадию пальцем у виска и, сердито кляцкая, стала собирать посуду. Потом всё же пожалела:

— Ладно, не кисните. Колька, он у меня горячий, но и такой же отходчивый. Поезжайте с Богом, он скоро успокоится. Поезжайте, всё это не ваше дело, не ваши хлопоты. Это ж моя судьба, мой крест, чужих нянчить, и никто тут ни в чём не помощник.

Геннадий не спешил набрать скорость:

— Она меня почему особо привечает? Я же с её любовью знаком. Представляешь, как мир тесен? В позапрошлом году подрядился по этой вот магаданской трассе, по зимнику на Дукат, где серебряные рудники, новые машины перегнать. Новые, не новые, ну, конверсионные тягачи после армии. Вышли из Магадана колонной и вперёд! Ох, и нахлебались же тогда: или морозы за сорок, или пурга сутками. Тягачи один за одним глохли. А на этой трассе, ровно посредине стоит посёлок Стрелка. Собственно эта Стрелка и есть развилок, с которого один путь в Сусуман, а второй в Дукат ведут. Только этот посёлок сейчас не есть, а был. Город-призрак, как в американском кино. Знаешь, как в перестройку северные посёлки закрывались? Очень просто: в зиму не завозился уголь. И все разбегались как тараканы. Кто куда, с детьми и собаками. Без мебели, без шмоток. Хоп-хоп, всё размерзается и нет посёлка. Стоят дома, управления, школы, бани, магазины. И ни одного человека. И столбы с оборванными проводами. Так вот и эта Стрелка. И представь: живёт в этом, когда-то очень даже приличном по тамошним размерам городке, одинокий дед. Старый-престарый, наверное, под девяносто. Живёт за счёт проезжающих. И для проезжающих. То есть, это как в таёжной избушке: каждый заночевавший что-то берёт и что-то оставляет. Нужна, например, тебе соль или керосин, бери, а в ответ избытком мукой и спичками поделись. Так вот и этот Никандр Ермолаевич на своей Стрелке бытует. У него рядом с домом ангар стоит всегда готовый на случай ремонта. И все шофера, которые по трассе ходят, обязательно ему всегда запчасти, резину, горючку оставляют. Ну, и еду, конечно. Так что, если вдруг тебе что-то нужно подремонтировать, то тут всегда что-нибудь такое найдётся: фильтр или насос. Дед уже десять лет один, никаких денег никогда не берёт, а только муку, чай, сахар. Уголь. И. Беломор… И этим же всем со следующими делится.