Сергей Сергеевич согласно покивал.

— Я, конечно, банальность сейчас скажу, — сказал он, — но раньше народ, несмотря на тоталитаризм, вроде как все равно сопротивлялся. Чтобы за отдельным человеком следить, нужно было кучу времени потратить, а сейчас к нему на ленту заходишь — и все, можно чуть ли ни по минутам воссоздать его жизнь, координаты его телефона отследить — и можно еще больше узнать. Андропову в страшном сне не могло присниться, что граждане добровольно на себе датчики по отслеживанию их в пространстве будут таскать и сами на себя стучать будут. У него бы разрыв шаблона случился от такой научной фантастики. Он бы сказал, что таких идиотов не бывает и быть не может.

Игорь возразил:

— Но ведь если вы сами на эту работу пошли, вы же знали, что вас все время будут отслеживать. Вы же согласились, чтобы вас и дома, и на работе слушали и смотрели. Как у вас вообще крыша выдерживает: знать, что существует круглосуточная слежка, да еще столько лет. Я вон еще года не проработал, а уже на голову это слегка давит.

Сергей Сергеевич какое-то время непонимающе смотрел на Игоря, потом протянул:

— А-а, ты об этом. Так про это забываешь. Да и не думаю, что кто-то круглосуточно прямо-таки смотрит. Ты не Смоктуновский, чтобы на тебя смотреть. Тем более работа такая. Вон в магазине охранники что-то не особо греются, что на них камеры направлены. А ведь граждане некоторые специально камеры в своей квартире устанавливают, и оттуда ведется круглосуточная трансляция. Ты бы так смог? Чтобы не отдельные люди на тебя пялились, а кто захочет? Как тебе такое? Я говорю, безумие какое-то царит, противоречим самим себе на каждом шагу. Орут про свободу частной жизни и сами развешивают камеры. Кричат про свободу слова, а сами иногда ветки трут с обсуждениями, где высказывается мнение, отличное от их собственного. Или взять Мишины заскоки. Ладно, Миша, хрен с ним (хотя нехорошо так о покойном), но взять нормальных людей. Почему-то население так возмущается фотографиями голых детей, как будто это невесть что. По идее, голый ребенок не может вызывать у обывателя ничего, кроме умиления, если с ним не творится какая-нибудь мерзость, если, грубо говоря, в кадре нет взрослого хера. Но нет, люди так возмущаются, будто единственное, что удерживает всех в узде, — это десять лет строгого режима, а иначе трахали бы прямо в песочницах. Так возмущаются, будто они блюдут целибат, а кто-то его нарушил. Или взять телевидение, которое чем бы ни занялось, тут же пародирует само себя, как бы оправдываясь этой пародией за то, чем оно занималось до этого. Про политику я и говорить не хочу. И опять же к Интернету возвращаясь. Это прямо ад. Васильич вон куда-то влез, а его какой-то бывший вертухай, пороху не нюхавший, стал учить Родину любить, а какой-то сержант запаса стал угрожать, что когда СССР два — ноль запилят, он таких, как Васильич, будет к стенке ставить, запишет Васильича в штарфбат и будет гнать его на вражеские доты.

Игорь Васильевич, потупив глаза и зардевшись, смущенно засмеялся.

— Причем понятно, — горячился Сергей Сергеевич, — что эти люди, которые слюной брызжут и предателей выискивают повсюду, если сменится власть, будут первыми в очереди стоять за аусвайсами и повязками полицаев…

— Вот вы меня за либерализм все время в говно макали, — вступил Молодой, как только Сергей Сергеевич замолк, чтобы унять эмоции или перевести дыхание, — а сами только что, можно сказать, сами из него вещаете, только пыль столбом стоит.

— Весь твой либерализм, именно твой, Саша, и твоего поколения, не знаю, как у других, держится только на бедном житейском опыте и вере в то, что все люди — братья, — сказал Сергей Сергеевич с новым напором. — На вере в то, что людей можно переубедить правильным слоганом и демотиватором, красивым флешмобом и фразами на кухне, что Путин-пидор что-то там душит. А люди ни хрена не братья, Саша, и никогда ими не были, за исключением редких случаев человеколюбия. Дружба братских народов держалась только на штыках и уверенности, что если начать межнациональный или еще какой замес, то люлей огребут все без исключения. Можно делать вид, что люди равны и имеют одинаковое право на то, другое и третье, но чем больше делаешь вид, тем сильнее растет напряжение в обществе, потому что нигде люди не равны и не имеют равных прав, а имеют только лазейки к этим правам. И бабахнуть может там, откуда и не ждали. Есть только сиюминутные предпочтения толпы и пулеметчики на вышках, а законопослушный гражданин должен держаться между двух этих огней, чтобы к нему ночью не постучались.

— Кстати, — перебил, засмеявшись, Молодой и полез в свой телефон, — кстати, про ночь. Мне вчера ночью сразу несколько писем пришло на электронку. Художники как-то пронюхали мой имейл и сразу несколько посланий кинули.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался заскучавший было Игорь Васильевич.

— Вот! — сказал Молодой. — А нет, это не то… Вот! «Уважаемый!»

— Уже смешно, — заметил Игорь Васильевич.

— «Уважаемый! — отмахнулся от него Молодой. — Художникам области досадно и только. Если…» Тут письмо обрывается, видно, не очень трезвый человек написал и отправил. За ним сразу же следующее. С большим пафосом, видно, пафос нарастал вместе с градусом, как у нас сейчас. «Унизить художника, оскорбить деньгами и троллить его». И опять его не надолго хватило.

— А что за «троллить»? — спросил Игорь Васильевич.

— Кстати, да, — поддержал его непонимание Сергей Сергеевич.

— Ну, это, короче, — Молодой, глядя в потолок, отчего едва не навернулся с табурета, завертел рукой с телефоном, подбирая слова, — это как бы синоним словам «провоцировать» и «злить».

— Напридумывают же херни, — переглянулся с кивающим Игорем Васильевичем Сергей Сергеевич.

— Да ну вас, — огрызнулся Молодой.

— Что-то пока не очень веселые письма, — признал Игорь Васильевич. — Я, знаешь, ожидал какого-нибудь интеллигентского откровения, чтобы потешить мою грубую солдатскую душу, что я не такой дебил, как они. Ну, знаешь, чтобы сразу доходило, чтобы пробирало этой сквалыжностью и внутренней гнильцой, как от сыра.

— Ох ты, елки-палки, — видимо удивился метафоричности Игоря Васильевича Сергей Сергеевич.

Игорь тоже удивился тому, как Игорь Васильевич оформил свои ожидания от писем художников, поэтому пролил часть водки, которую разливал уже себе сам, не дожидаясь Молодого, что было не совсем по алкогольному этикету, но Игорь был уже в таком состоянии, что ему было все равно, как о нем подумают старшие товарищи.

— Такое у меня тоже есть, я к этому и подхожу, — с досадой на общее нетерпение сказал Молодой. — Вот. Оно спустя несколько часов пришло, там еще несколько есть, я самое просто мощное выберу, чтобы вы не заскучали. Я первые прочитал просто, чтобы вы оценили внутреннюю борьбу и метания художника.

Все замерли, как в театре, когда поднимается занавес. Водка, которую тяпнул Игорь во время этой паузы, не пошла впрок, а будто зависла в пищеводе, как бы даже просясь обратно, но он не смел закашляться и только прижал горячий кулак к онемевшим губам, борясь с новым приступом тошноты.