И теперь, жалобно поскрипывая перекрытиями, прислушивался к тому, что происходило вокруг.

— Самоубийство, — холодно произнес офицер. — Никаких других вариантов. Сто из ста: митрополит сам сунул голову в петлю.

Смерть Феофана расследовала специально вызванная из Москвы бригада ФСБ: при всей своей скандальной славе митрополит занимал высокое положение в обществе, и дело поручили «федералам». Местная полиция присутствовала в единственном экземпляре: начальник управления полиции лично, но его роль сводилась к выполнению положенных по закону формальностей.

— Вы так и напишете в заключении о смерти? — негромко спросил полицейский.

Полковник понимал, что в данных обстоятельствах возможно все, и отчаянно хотел побыстрее покончить с щекотливым делом.

— Теоретически, мы должны так поступить, — пожал плечами фээсбэшник. — Но я получил указания прислушаться к мнению уважаемого митрополита Даниила. Руководство страны понимает, что столь… столь некрасивая история требует деликатного подхода. Мы можем сообщить об острой сердечной недостаточности, например.

Блюстители закона одновременно посмотрели на третьего человека, присутствующего при конфиденциальном разговоре и до сих пор молча сидевшего в кресле.

— Ваше слово?

Даниил тяжело качнул головой, помолчал, спокойно выдерживая взгляды собеседников, затем поинтересовался:

— Мы можем доверять людям, которые проводят расследование?

— Абсолютно, — твердо ответил фээсбэшник. — Мои ребята будут молчать. С приближенными Феофана мы переговорим дополнительно.

— За меня можете не беспокоиться, — вставил полицейский. — Могила. — Поняв, что выбрал не совсем удачное сравнение, полковник смутился: — Извините.

— Могила, — задумчивым эхом отозвался Даниил. — Скажите, Иван Ильич, — теперь митрополит смотрел только на фээсбэшника, — вы ведь можете не оглашать результаты расследования в прессе?

— У федеральной службы есть такое право, — подтвердил офицер.

— Другими словами, мы можем ограничиться невнятным: «скоропостижно скончался». Без объяснения причин.

— Журналисты вцепятся клещами, — тоскливо протянул полицейский.

— Через два дня эта новость уйдет с первых страниц, — махнул рукой фээсбэшник. — Два дня давления, и мы сможем просто замолчать причину смерти.

— В таком случае, — закончил Даниил, — нам следует поступить именно так. — Он выдержал короткую паузу. — А в заключении о смерти должна быть написана истинная причина.

— Даже так? — брови фээсбэшника удивленно поползли вверх.

— Да, так, — жестко отрезал митрополит и поднялся на ноги. — Я не позволю хоронить самоубийцу на святой земле. Это принципиально.

* * *

Москва, Напрудная улица,

21 сентября, воскресенье, 06:37.

Ему было немного жаль, что все пошло таким путем, но жизнь есть жизнь, и если наемники не согласились работать на него, им все равно придется потрудиться. По-другому, но все равно для его пользы. Приближается серьезный момент, ключевой момент, один из главных эпизодов его жизни, и пора ввести в игру еще одну составляющую: пусть нелюди, вместо того чтобы мешать рвущейся наверх Курии, занимаются внутренними дрязгами.

Глеб остановился на берегу Джамгаровского пруда, у самой воды, и небрежно поправил воротник легкого плаща, укрывающего от мелкого, промозглого дождя. Он немного опоздал на встречу, специально опоздал, но был уверен, что тот, кого он выдернул среди ночи из теплой постели, не станет предъявлять претензии. Так и получилось.

— Ваш звонок застал меня врасплох.

Неясная, плотно закутанная в темный плащ фигура вынырнула из-за деревьев и остановилась в двух шагах от Сухорукова. Ее появление могло стать неожиданностью для кого угодно, но не для Глеба.

— Мне срочно понадобилась поддержка, — вежливо ответил Сухоруков. — Дело необычайной важности: помеха, которая возникла на пути, способна поставить под удар всю операцию.

— Пожалуйста, будьте конкретнее.

— К сожалению, — тщательно подбирая слова, сообщил Глеб, — мы стали жертвой предательства. Один человек, пользовавшийся нашим безусловным доверием…

— Вы говорите о Марке?

Сухоруков тонко улыбнулся.

— Ну что вы! Молодого человека мы контролировали с той самой минуты, как он попал в поле зрения Курии. Мы прекрасно знали, что он из себя представляет, и не собирались доверять ему ничего важного.

— Тогда почему его казнили?

— Мне нужно было сплотить адептов перед битвой. Кровь Марка оказалась кстати.

— И ведь не поспоришь, — вздохнула фигура. — О каком предательстве, в таком случае, идет речь?

Глеб удовлетворенно усмехнулся. В душе. В глубине души. В самом дальнем и хорошо запрятанном ее уголке. Каким-то образом они уловили смерть Марка, но не узнали, где она произошла, в противном случае он бы почувствовал.

— Меня предал Иван Хазаров.

— Иван?!

— Я был удивлен не меньше вас, — вздохнул Сухоруков. — Старик обратился к Кортесу и успел рассказать наемнику достаточно много ненужных подробностей о деятельности Союза.

— И о нашем сотрудничестве? — фигура обеспокоенно пошевелилась.

— О нашем сотрудничестве знаю только я, — успокоил собеседника Глеб. — Все остальные члены Курии убеждены, что я пользуюсь услугами контрабандистов энергии.

— Тогда что успел рассказать Иван?

Сухоруков уловил в голосе фигуры облегчение.

— Достаточно, чтобы наемники взяли мой след.

— Бесплатно они и пальцем не пошевелят.

— Кортес небедный чел, — заметил Глеб. — Возможно, он решил облагодетельствовать родную семью задарма. В общем, два последних дня я ощущаю стойкое внимание к моим делам со стороны лучших наемников Тайного Города и не могу сказать, что это мне нравится. Кортес профессионал, он превосходно ориентируется в ситуации и, я уверен, представляет существенную угрозу нашим планам.

— Это так, — согласилась фигура.

— Наш план и без того весьма опасен, — продолжил Сухоруков. — Я рискнул взяться за него только потому, что чувствовал себя защищенным от Тайного Города. По крайней мере на этом этапе. Появление Кортеса пугает карты.

— А вы не пытались с ним договориться? Как чел с челом?

— Пытался, — не стал скрывать Глеб. — К сожалению, бесполезно. Кортес потребовал объяснений, которые я просто не мог ему дать.

— Почему бы вам не заняться наемниками самостоятельно? — недовольно осведомилась фигура. — При чем здесь мы?