– Только не убивайте… обещаю: если вы меня отпустите, я никому ничего не расскажу…

Стряхнув пепел на пол, она сделала еще одну пренебрежительную затяжку.

– Как вы можете заметить, пациент перешел к мольбам. Вызванное наркотиком состояние эйфории проходит; замешательство и непонимание происходящего сменяются страхом. Вскоре его мольбы перестанут быть осмысленными; начнется истерика, замыкание в себе, регрессивный эдипов комплекс. Эти симптомы типичны для лиц, получивших серьезные психические травмы, но представляют собой лишь уловки, направленные на выживание.

Она наклонилась ближе, и я увидел в стеклах ее темных очков свое отражение. Признаться, выглядел я паршиво; даже веко дергалось. Она надела на меня пластмассовые наушники и повернулась к своим MIDI-устройствам. После нажатия нескольких клавиш на одном из экранов появились цветные изображения звуковых волн разного типа. На другом – нотный лист, на третьем – копия фортепианной клавиатуры с какими-то номерами и символами.

– Узнаешь? – спросила женщина, постучав черным ногтем по одной звуковой волне. – Мы этим уже давно занимаемся. За тобой следили целый год. – Она отвернулась и произнесла в диктофон: – Заметка на будущее. Не говорить с пациентом ни о чем, выходящем за рамки протокола. Это сложно: пациент выглядит и пахнет как человек. А я тоже всего лишь человек. Нельзя устанавливать эмоциональный контакт. Те же трудности были с макаками-резусами в институте…

– Обещаю, – повторил я. – Отпустите меня. Я даже не запомню, как вы выглядите… не узнаю вас, если пройду мимо на улице. Прошу, не убивайте меня… умоляю…

Она затушила сигарету о мою руку.

– Ну-ну. Помалкивай, пока я не разрешу говорить. – Она выдернула из какого-то устройства бумажный лист; когда я открыл рот, перо принялось активно чертить. – Гмм. Дело плохо. Гораздо хуже, чем ожидалось.

Женщина потянулась за строительным степлером, откинула его стальную челюсть, словно солдат, проверяющий магазин автомата. Дважды нажала на крючок, послав через всю комнату крошечные снаряды. Затем оперлась на мою кушетку и пригвоздила бумагу к стене за моей спиной. Щелк!

Все это время я орал, и не только из-за ожога.

Она влепила мне пощечину:

– Молчать, тварь! Будешь орать, связки вырежу. – Она рассмеялась. – Впрочем, нас все равно никто не услышит.

Ее голос раздавался на фоне звука самолетного двигателя. Я предположил, что рядом аэропорт. Даже в маленьких аэропортах хватает бункеров и ангаров, куда никто обычно не заходит.

Стараясь не поддаваться панике, я принялся размышлять о назначении синтезаторов и медицинского оборудования. С музыкальными инструментами было проще; добыть их не составляло труда. Многие выглядели сильно подержанными, обшарпанными, засыпанными цементной крошкой и заляпанными – то есть покрытыми отпечатками пальцев (мне вспомнились детективные книжки Макбейна, Харриса и Келлермана о серийных убийствах, маньяках и всяком таком… «Проверьте труп на наличие отпечатков». – «Простите, инспектор, но он уже наполовину разложился… придется свериться с записями дантиста, чтобы определить, кем был этот бедолага»).

Но где она раздобыла электроэнцефалограф и другие приборы? Да, сейчас любой может спокойно зайти в больницу и даже зарезать или изнасиловать там кого-нибудь, но страна еще не настолько прогнила, чтобы можно было утащить из больницы целый грузовик – как там в «Монти Пайтоне»? Ха-ха! – «приборов, которые пикают». Черт, не слишком-то смешно.

– Отметка в журнал, – произнесла женщина. – Шесть десять. Изучаю так называемую сознательную психическую деятельность пациента. Мозговая музыка. Нейронная активность мозга характеризуется спутанными многослойными электрическими импульсами. Первое впечатление: для неспециалиста показания самописца могут выглядеть нормальными, но ни один опытный невролог не скажет, что энцефалограмма принадлежит разумному прямоходящему человеку. На ней видны признаки акинетического или психомоторного расстройства, длительного аномального процесса. – Она кивнула, словно подтверждая собственные выводы, и отложила бумагу. – Приступаю к основному этапу исследования. Чтобы определить степень захвата, нужно спровоцировать у пациента условные реакции. Их совокупность позволит установить первопричину захвата. Мы обнаружили вероятный источник заражения, но процесс передачи инфекции до конца не известен. Заставив пациента вспомнить момент заражения, я надеюсь получить новую информацию. Во избежание сопротивления со стороны пациента ему будет внутривенно введен скополамин. Конец записи.

Она с улыбкой повернулась ко мне.

– Что ж, теперь можем сделать по-хорошему, тихо-мирно. А можем по-плохому, грязно и неприятно. Что выберем? – произнесла она так, будто отчитывала нагадившую на пол собачонку – не ругая, а умело управляя инстинктами и способностью испытывать страх и смущение. Женщина потянулась за шприцем, поднесла к свету, выдавила из иглы несколько капель и сделала мне укол. – Для создания рабочего настроения, не обессудь.

– Я сделаю все, что пожелаете, – проскулил я сквозь слезы. – Прошу, умоляю… – Я захныкал, как идиот.

– Так, – проигнорировала она мои мольбы, – теперь побеседуем.

Продолжая пускать слюни, я кивнул, в надежде, что разговор ее отвлечет. Мне приходилось надеяться только на то, что нас найдут, и чем больше времени удастся выиграть, танцуя под ее дудку, тем лучше.

– Хорошо, – ответила она. – Но я стану задавать весьма сложные вопросы. И записывать ответы на пленку. Мы будем беседовать тет-а-тет, поэтому нужно принять кое-какие меры предосторожности. Для моей безопасности.

– Как пожелаете, – промямлил я.

Она взяла степлер.

Потянулась к моему глазу, тому, который дергался. Оттянула веко и пришила его к брови. Было больно, но не так, как я ожидал. Глаз стал зудеть; боли не было, только постоянный неутихающий дискомфорт, от которого можно спятить, – спросите у китайцев, они на этом собаку съели. Затем она достала маленькую портативную видеокамеру и установила ее на штатив в считаных сантиметрах от моего глаза. Камера загудела; объектив как будто заглядывал прямо мне в мозг…

Она изложила мне свою невероятную теорию.

Рассказала о моем прошлом, то распутывая его, то связывая воедино отдельные эпизоды, смакуя его, как брайтонский леденец, сдабривая собственными образами, пропуская сквозь пальцы смесь фактов и полузабытых переживаний, словно плела колыбель для кошки. Кое-что из ее рассказа так меня напугало, что я готов был поклясться: эта женщина видела мои сны. Она увела меня так далеко в прошлое, что боль осталась лишь крошечной точкой в будущем. Не знаю, как она это сделала. Быть может, использовала в качестве точки опоры мой страх, мое волнение. А может, просто загипнотизировала меня.

Словно во сне, мы блуждали по ночным улицам городов, подгоняемые то одним, то другим шпионским фото на стене, будили воспоминания, переносили меня в определенные моменты за полгода до того, как «БТ» перевели меня на север. Музыка гремела у меня в голове, прожекторы сверкали, воссоздавая в памяти клубную сцену Манчестера и Шеффилда. Звучали записанные на пленку голоса, которые я почти мог сопоставить с лицами. Моя рука, словно сама по себе, свесилась на пол, схватила ржавый гвоздь. Я хотел исцарапать ладонь, чтобы боль превратилась в якорь, удерживающий меня в настоящем (боль в глазу была эфемерной, на ней невозможно было сосредоточиться). Но ничего не вышло. Я погрузился в гипногогический водоворот звука.