Визит Императора Александра I в Одессу действительно стал большим событием. Горлис, бывший свидетелем сего во многих местах, с нетерпением ждал нескольких акций, касавшихся его, а также дела, им расследовавшегося. Перво-наперво — что будет со знаменитым отчетом, который перед приездом денно и нощно строчили все подразделения канцелярии, особливо военное ведомство? Итог же оказался крайне неожиданным…

Встречая императора, генерал-губернатор, умаянный множеством дел и забот, не однажды проявлял свою знаменитую и не раз выручавшую его рассеянность. Так, однажды, оставив Его Величество в кабинете за работой, он закрыл дверь на ключ снаружи. Когда же Ланжерону указали на оную ошибку, он, хлопнув себя по лбу, тут же вернулся в кабинет, дабы испросить прощения. На что добрейший Александр лишь милостиво улыбнулся. Когда же настал день и час вручить Его Величеству долгожданный отчет о состоянии дел в крае, Ланжерон вдруг побледнел и начал суетливо осматривать рабочее бюро и стол. После чего чистосердечно признался, что по захлопотанности не может припомнить, куда именно положил готовившийся задолго и многими доклад. Император тут уж не только улыбнулся, но добродушно рассмеялся и, дружески обняв своего верного генерала, прибавил, что бог с ним, с отчетом, он и так, своими глазами видит цветущее состояние дел в Одессе и иных новоприобретенных землях Империи.

А вот подряд на обустройство линии порто-франко всё же переделили — поровну между Абросимовым и Ставраки. Говорят, немаловажную роль в этом сыграло злодейское поведение близкого к Аракчееву чиновника в Одесской военной канцелярии Генриха Шпурцмана. А также благородное поведение городских деятелей, близких к графу Каподистрии.

Горлис, наскоро залечив сердечные раны и имея всего лишь три привычные работы в двух консульствах и одной канцелярии, принялся за достройку дома. Поскольку строительные работы шли и у Кочубея, то они заказывали все будівельне оптом, отчего выходило дешевле (особенно камень — у Андрея и Тимоша Кочубеев).

Натан также имел больше времени, дабы написать письма родственникам. Сестра Ирэн из Вены вскоре прислал ему автограф Новалиса — для Фогеля (трата денег, пожалуй, бессмысленная, но Натан убедил себя, что австрийский чиновник может быть полезен в будущем). Австрийские родственники и наследники Гологордовского, получив из Австрийского консульства в Одессе тщательно подобранные и юридически заверенные документы о гибели Ежи, долго удивлялись приписке, сделанной на отдельном маленьком листочке: «Примите мои глубокие соболезнования! И с общей любовью к Новалису… Ваш Пауль Фогель».

Сразу после отъезда императора, уже в середине мая 1818-го, снова начались волнения среди бужских казаков, и далее переводимых в статус военных поселенцев. Видимо, казаки ждали от всемилостейшего монарха благоприятного для себя решения, но ошиблись. Впрочем, мудрые российские власти были уже готовы к этому, имея в резерве надежный запас верных частей, пушек и сабель, дабы не дать разрастись мятежу так же буйно, как годом ранее.

После открытия в 1819 году черты порто-франко — от Сухого лимана до Куяльницких лиманов и далее — быстро выяснилось, сколь чрезмерно она длинна, неловка и потому неудобна для охраны. Но 300 тысяч рублей, потраченных на нее (и еще непонятно куда, точнее — даже слишком понятно, куда уплывших), было уже не вернуть. Особенно не любили сию порто-франковскую линию усатовские казаки, ведь она отделила Усатовские хутора от Нерубайских. А церковь, как мы помним, у казаков была общая, и как раз в Нерубайском. Теперь же, чтобы посетить ее хотя бы в святое воскресенье, казакам приходилось ехать на таможню и, лишь пройдя ее, отправляться в Нерубайское. А потом так же — обратно. На все недовольные запросы одесское чиновничество с доброй улыбкой отвечало русскою присказкой, мол, «для бешеной собаки семь верст не крюк». Тогда усатовцы начали понемногу острить шабли… Ой нет-нет, не те пошли времена — начали собирать кошт на новую церковь, в своем уж селе…

Горлис в строительстве своего опыта не имел. Поэтому ему были очень важны подсказки Кочубея при достройке и обустройстве дома. Захотелось отблагодарить приятеля. И Натан нашел для Степана оригинальный, как ему показалось, подарок, имевший много смыслов. Это была только-только изданная поэма Джорджа Гордона Байрона Mazepа».

— Мазепа?.. Той самий? — спросил Кочубей, получив презент.

— Тот самый, — ответил Горлис.

— От шкодá, языка не знаю, — сказал Степан. — По татарски-турецки разумею, молдаванский, греческий, болгарский понимаю, сербский — само собой. А вот тут — нет, зась.

— Ну, не скажи, — усмехнулся Натан.

И открыл несчастливую тринадцатую главу байроновой поэмы. А в ней едва заметно отчеркнул ногтем две строчки: At the same time upheave and whelm; Dying, to feel the same again. А в них внутри the same дважды подчеркнул:

— Вот, Степко, твое любимое выражение.

Степан недоверчиво всмотрелся в книжку и поднял удивленные глаза:

— «Те саме»?

— Да. В одном случае говорится, про «то же самое время», в другом — о чувствовании «того же самого».

— Цікаво…

Сказав сие, Степан открыл книгу на последней странице, потом на первой.

— Дуже цікаво! В начале — «полтавский день», «шведы», «фортуна», «слава-глория», «триумф царя». А в конце «Днепр-Борисфен», «турецкая банка», «гетман», «Карл». И вправду — многое сходу понятно.

— Там в середине — самое интересное. Старый гетман рассказывает молодому королю историю жестокой казни, произведенной с ним же в молодости. Мазепу тогда привязали голого к спине дикого коня и пустили так в степь…

— Та що ж тут жестокого? — удивился Степан. — Это милосердная забава. Тут, в степи, наших иначе казнили. На веревке — да ЗА конем, его стегнувши. Или попозже, сейчас уже, шпицрутенами, 12 тысяч ударов.

Натан вздрогнул, представивши сказанное. И пожурил Кочубея:

— Ну, Степко, то безжалостная жизнь. А тут великая поэзия. Аллегория переменчивости судьбы. Знаешь… Вот достроимся, будет время, я тебе перескажу главное. А то — сам учи. Ты и так уж знаешь на сём языке кое-что, сходное с латынью и молдаванским, с греческим…

Степан обещал подумать. Подарок взял с нескрываемой радостью и даже гордостью, сразу же завернул его в чистую тряпицу, дабы не замарать чем-то…

В начале весны 1819 года в колонии одесских немцев, в особенности в кругу баденцев, произошло некоторое потрясение от новости с их родины. В городе Мангейме, накануне прошумевшем после изобретения и патентирования Laufmaschine[52], был убит драматург и полемист консервативных взглядов Август фон Коцебу. Патриотический студент-романтик, его казнивший, Карл Занд, посчитал писателя автором «Записки о нынешнем положении Германии», направленной против университетских свобод. В действительности же автором сего доклада был русский дипломат, протеже графа Каподистрии — Александр Стурдза. Человек, прекрасно известный в Одессе, чей отец — Скарлат Стурдза, тот самый, что при России недолго побыл управителем Бессарабской области; а мать — сестра того самого несчастного Димитрия Морузи, казненного султаном после Бухарестского мира. Обсуждалась эта новость и в одесских канцеляриях, поскольку Коцебу имел прорусские взгляды, долго работал в Остзейском крае, а сын его, Отто Коцебу (родившийся в Ревеле), стал русским мореплавателем.